Мила невольно опустилась на край кровати. Пальцы стиснули трубку.

– Да… я знала Людмилу. Мы были близки. Она была моей подругой. Самой близкой. Почти как семья…

На том конце повисла пауза. Потом голос стал мягче, тише, почти сочувствующим:

– Её привезли днём, внезапно. Сильные боли, резко ухудшилось состояние. Мы пытались стабилизировать, сделали всё возможное, но, к сожалению… инфаркт оказался обширным. Она умерла в реанимации.

Мила не сразу поняла, как трубка оказалась в её руке, почему в комнате так холодно и куда делся звук кипящего чайника. Всё вокруг замерло. Дальше слов не требовалось.

Когда голос в трубке смолк, пространство вокруг будто изменилось. Стало не тесным, не пустым – чужим. Воздух перестал быть воздухом, он больше не принадлежал ей, не обволакивал, не утешал, а навис, тяжёлый, неподъёмный. Ничего не происходило. Ни движения, ни жеста, ни слова. Всё остановилось в том положении, в каком застала её весть. Комната зафиксировалась, как на фотографии, только теперь она была без света, без смысла и без самой себя.

Звук за пределами сознания ещё вибрировал – не голос, не конкретная фраза, а само ощущение, с каким сообщают то, чего не должно было случиться. Всё остальное растворилось: улица, вечер, чайник, в который только что залили воду. Осталось одно слово, даже не произнесённое – оно не нуждалось в артикуляции, потому что вошло в неё не через уши, а прямо внутрь, ударив в сердце. Смерть. Людмила умерла.

Никаких попыток осознать, никакой борьбы за понимание. Всё внутри замерло, и в этой неподвижности не было покоя. Только оцепенение. Мысль не формулировалась, не выстраивалась в цепочку. Сознание работало фрагментарно. Пульс – тише, чем обычно. В груди – давящая тишина. В горле – воздух, который не удавалось вдохнуть до конца.

В голове вспыхнули сцены – не воспоминания, а ощущения, запахи, голос, который больше не прозвучит. Людмила держит в руке кружку, ставит на стол, говорит: «Ты чего опять молчишь, Милка?». Людмила завязывает на ней шарф, ругает за тонкие колготки. Людмила укладывает Данилу спать, выключает свет в прихожей, возвращается на кухню, садится напротив и спрашивает: «Ты останешься?» Эти обрывки пронеслись не как кадры прошлого, а как настоящая боль, от которой нет защиты.

Место в теле, где раньше была уверенность, стало пустым. Ни страха, ни желания плакать – только ощущение, что всё разом ушло. Не ушло – вырвалось. Из—за груди, из—под рёбер, из глубины, где жил смысл. Слова, сказанные женщиной из больницы, растворились, как только были услышаны. Остались не факты, не инструкции, не адреса – осталась только пустота.

В этом доме больше никто никогда не скажет: «Я рядом». Не будет, кому позвонить поздно вечером просто так, не о чём. Не станет того взгляда, в котором всегда можно было спрятаться от самого себя. Людмила была не просто старше. Не наставницей, не матерью. Была точкой опоры, единственным человеком, с которым мир казался не таким равнодушным.

Теперь не было даже пола под ногами. Ощущение, что провалилась в нечто вязкое, где нельзя двигаться. Пальцы, до сих пор вцепившиеся в телефон, начали неметь. Кожа под ними – ледяная. Ни один мускул не отзывался. Всё тело, как выжатая губка, из которой ушло всё живое. Стул, на котором сидела, больше не чувствовался. Казалось, висит в воздухе, подвешенная в момент, который не двигается.

Где—то глубоко, почти на инстинктивном уровне, начало шевелиться осознание. Оно не было мыслью – скорее, отголоском обязательства. Данила. Ребёнок в теле взрослого. Оставшийся теперь совсем один. Привязанный, зависимый, беспомощный. Людмила была всем: домом, языком, зеркалом. Без неё мир распадается для него на бесформенные куски. Кто теперь соберёт их? Кто скажет, что всё будет хорошо, даже если это ложь?