Путь домой был коротким, знакомым до ступеней, до каждой выбоины на асфальте. Проходя мимо лавочек, Мила невольно вспоминала, как когда—то на одной из них Людмила пила с ней кофе из пластиковых стаканчиков и рассказывала про Данилу – своего единственного сына, большого, неуклюжего мальчика с растерянным взглядом, навсегда оставшегося в состоянии испуганного ребёнка. У него с рождения была умственная отсталость, тяжёлая форма, из—за которой он с трудом понимал происходящее, путался в простейших действиях, но при этом был добрым, ласковым и сильно привязан к матери. Людмила тогда с горечью говорила, как он боялся дождя и просил её "спрятать небо". Тогда казалось, что всё ещё можно успеть – найти помощь, поддержку, устроить будущее, наладить и понять. Тогда ещё не было ощущения, что всё идёт к финалу, и что однажды ответственность за этого беззащитного человека может оказаться на чьих—то других плечах.
Подъезд встретил её привычным запахом варёных макарон, выветрившейся краской и сыростью. На втором этаже хрипел старый телевизор, на третьем кто—то курил в форточку, и дым, тягучий, со сладковатым оттенком, медленно заползал в пространство между пролётами. Ключи нашлись сразу. Щелчок замка прозвучал громче, чем следовало, как будто квартира сопротивлялась. Но всё было на месте. Сумрак, знакомый до тени под подоконником. Холод в коридоре. Тишина, от которой не спасают ни радио, ни музыка, ни даже телевизор, пусть даже на полную громкость.
Скинула обувь, повесила пальто, прошла на кухню. Чайник поставила почти машинально, даже не взглянув на него. Пакеты с продуктами сложила в угол, сметану убрала в холодильник, хлеб – в ящик. Всё было так же, как всегда. Даже слишком. Тело двигалось само, будто отрабатывало хореографию, выученную годами.
Переодевание началось с водолазки. Потянула через голову, освободила волосы, подцепила резинку, сложила её на подоконник. Джинсы с трудом поддались, залипшие за день, и тут, в самый разгар будничного, почти ритуального жеста, воздух прорезал звук – телефонный звонок, резкий, сухой, нарушивший спокойствие квартиры неожиданным вторжением.
Не мелодия, не приятный сигнал – именно звонок. Простой, стандартный, даже немного старомодный, как в старых домах. Он звучал отчётливо, резко, вразрез с атмосферой. Пространство сжалось. Звук не просто прозвенел – вошёл внутрь, как игла. И остался там, звеня вторым кругом, будто требуя внимания.
Мила замерла. Пальцы ещё держали пояс. В голове что—то дрогнуло. Всё тело ощутило холод, будто квартира в этот миг потеряла тепло. Звонок повторился. Не спешный, но уверенный, как будто на том конце знали: она дома. Знали, что услышит. Что возьмёт трубку. И в этом знании было что—то неумолимое, как шаги за спиной в пустом переулке.
Пошла медленно, будто через вязкий воздух. Телефон лежал на тумбочке, экран светился тускло. Номер не определился. Внутри всё уже знало, что ничего хорошего быть не может. Никаких радостей, никакой неожиданной встречи. Только нечто важное и болезненное. И от этого предчувствия сердце начало биться не чаще, а наоборот – медленнее, словно готовилось остановиться.
Взяла трубку.
– Да?
Ответ пришёл не сразу. Сначала – лёгкий шум, а потом голос. Женский, ровный, с той осторожностью, которую легко узнают по опыту – осторожность тех, кто приносит весть, но не имеет права сказать её прямо.
– Это Мила?
– Да, я слушаю.
– Извините, что беспокою вас в такое время… Я звоню из приёмного отделения городской клинической больницы. У нас только что скончалась Людмила Аркадьевна Громова. Вы были в списке экстренных контактов, указанным при госпитализации.