– Сволочи, не могли поаккуратнее, – произнесла я, опускаясь на пол, чтобы подобрать вылетевшие из бюро листки. Чернильница опрокинулась и залила некоторые из них.

– С–с–с–с… – зашипела я, когда нашла еще одно произведение моего братца. Конд и его спрятал среди чистой бумаги.

Чтобы лучше разглядеть, кряхтя поднялась и разожгла висящую на крюке лампу. Яркий свет позволил рассмотреть рисунок, на котором мое лицо было изображено крупным планом. Оно по прихоти художника делилось на две части: на одной глаза закрывала длинная прямая челка, которая не понравилась бы матери Адель, на второй лоб обрамляли красиво завитые локоны. Я прошлая и я нынешняя.

– Какого черта, Конд? – произнесла я вглядываясь в свое изображение. – Лучше бы ты нарисовал монстров, которые водятся в Рогуверде, чтобы я знала, какой от них ждать напасти…

Порывшись в бумагах, обнаружила еще несколько набросков. Создавалось впечатление, что Конд думал обо мне и довольно часто. Некоторые детали моего лица вырисовывались отдельно, то крупно, то мелко. Глаза, плавная линия шеи, завиток волос у уха. Губы так вообще в нескольких вариациях. Улыбка, полуоткрытые в удивлении, упрямо сомкнутые. Я не замечала, а оказывается, весь тот небольшой отрезок времени от встречи и до расставания в монастыре Святой девы, он внимательно следил за мной. И надо отдать должное его таланту: Конд рисовал профессионально.

Я цокнула языком и выдохнула. Любая девушка поймет, когда она нравится парню.

Но тогда почему он не забрал рисунки с собой? Зачем оставил? Чтобы я знала о его чувствах? Живо вспомнились сияющие глаза, дыхание на моих губах, сильные руки, прижимающие меня к разгоряченному телу.

А может, он грустил о настоящей Адель Корви и невольно совмещал в рисунке ее образ с моим? Какой она была? Была ли красива? Похожа ли я на нее? А может, я идеализирую себя и приписываю то, чего у меня нет?

Я полезла в суму и достала зеркальце. Пересела к столу, пододвинула ближе свечу и… вздрогнула. С серебристой поверхности на меня смотрела страхолюдина, измаравшая лицо черно–белой краской. Ни контура губ, ни линии бровей. Уродина.

– Вот и славно, вот и хорошо. Пусть герцог сколько угодно пялится на мой рисунок, ни за что не догадается, кто находится рядом с ним.

Стянув с себя сапоги и балахон, осталась в нижней мужской рубашке, длиной до колена, и прячущихся под ней «боксерах». Умывшись, распустила волосы. Залезла в них пальцами и помассировала голову. Тело после целого дня пути болело.

– Нет. Я сказал, нет, – донеслось из коридора. Я на цыпочках подошла к двери и приложила к ней ухо. – Если хочешь остаться в армии, то перебирайся в обоз.

– Зачем ты так, Эльбер? – женщина рыдала.

«А! Теперь я знаю, как зовут дюка Э!»

– Тебе не идет маска невинной овечки, Илли.

– Клянусь, у нас ничего не было! – заморская принцесса говорила с заметным акцентом. Там, где полагалось быть мягкому знаку, звучал твердый звук. «Клянус–с–с».

– Ну да, мой секретарь просто разминал тебе шею…

– Дальняя дорога вымотала меня…

– Тогда объясни, почему он был раздет?

«О, да дюк Э рогоносец!»

– Неужели я настолько глупа, чтобы привести в нашу постель чужака?

– Ты просто не ожидала, что я так быстро вернусь. Все, иди, Илли. Я хочу спать.

– Тебе вечно нет до меня дела! – Иллиса разозлилась. – Между прочим, у нас в Далерке женщина вправе иметь трех любовников. И это не считается изменой, поскольку самой природой далерок заложено отчаянное желание любить и быть любимой.

– Илли, – герцог устало вздохнул. – Я не против природы. Возвращайся в Далерк, пока мы слишком далеко не забрались в горы. Или ищи трех любовников за дверью – армия велика. Только меня из их числа исключи.