– В трюмах сложено то немногое, что мне удалось спасти от иконоборцев. Если бы не забрал это сегодня, то завтра оно превратилось бы в пепел.

– Как долго святыни будут оставаться у папы?

Вопрос был непраздный. Патриарх Герман и сам думал об этом не однажды.

– Пусть время вытравит из дурных голов всех бесов, а потом мы заберем наши святыни обратно. Хотелось бы, чтобы такое время пришло пораньше…

– Нас могут ограбить в море, – высказал опасение старый Лукиан.

– Экипаж очень подготовленный и надежный. Они предпочтут смерть, нежели отдадут наши святыни на поругание.

Иконописец обратил внимание, что весь экипаж состоял из монахов. На верхней палубе размещался отряд лучников, у многих были арбалеты, некоторые держали на изготовку мечи. И управлялись они с оружием сноровисто, как если бы половину жизни провели на поле брани. Возможно, что так оно и было в действительности.

– А теперь давай прощаться, Лукиан, может быть, никогда более не свидимся.

Обнялись тепло и крепко, зная, что расстаются навсегда.

– Все, иди!

Богомаз Лукиан, прижимая к груди икону, поднялся по шаткому трапу и, шагнув на корабль, оглянулся на берег. Патриарх стоял неподвижно, дожидаясь отхода судна, а когда гребцы по знаку кормчего дружно взмахнули веслами, Герман тяжелой походкой старого человека зашагал к карете.

ПАТРИАРХ ГЕРМАН ПРОЖИВАЛ В МОНАСТЫРЕ ВБЛИЗИ ЦЕРКВИ СВЯТОГО ЛУКИ, построенной на южном склоне седьмого холма Константинополя с видом на Мраморное море. Поблизости стояла двенадцатиметровая внешняя стена с шестиугольной башней, в которой можно было укрыться в случае осады города.

Жизнь в монастыре протекала буднично, как было заведено уже два с половиной столетия. Монахи, пришедшие из Италии, Сирии, Греции, проводили в обители непрерывное богослужение в течение суток, разделившись на три смены, а потому монастырь прозвали «Неусыпающие». Горожане могли в любое время присоединиться к молящимся, чтобы воздать хвалу Богу.

Патриарх Герман проживал в крохотной келье с клириком Анастасием, ставшим в последние годы его правой рукой. Неподалеку от входа размещался скромный иконостас, перед которым непрерывно горели свечи.

Архиерей Константинополя прошел в келью, перекрестился на образ Божьей Матери, занимавший центральное место в иконостасе, и присел на жесткое ложе. День был погожий, солнечный, но Германа пробирал озноб.

Неожиданно в келью вошел офицер в сопровождении трех гвардейцев из императорской стражи. В келье стало совсем тесно.

– Вот вы и пришли. Я ждал вас, – негромко произнес патриарх Герман, хмуро посмотрев на вошедших.

– Святой отец, басилевс сказал, что у тебя есть выбор, – негромко сообщил офицер, – ты можешь отречься от сана епископа и стать простым монахом. Будешь проживать тихо и в почете.

– Это ты говоришь человеку, чей отец был императором? – грустно улыбнулся патриарх. – Я стал епископом Константинополя по делам своим, а не по воле басилевса. Отказаться от епископства – означает отречься от воли Божьей. Я бы предпочел умереть епископом.

– Воля твоя, святой отец.

– Позвольте мне помолиться.

– У тебя немного времени.

– У каждого из нас времени меньше, чем мы полагаем, – напомнил патриарх истину.

Встав на колени перед образами, Герман молился, осторожно касаясь лбом шероховатого холодного мрамора. Гвардейцы, стоявшие за его спиной, не торопили епископа. Разговор с Богом – дело глубоко личное, старику многое нужно поведать. Тем более что это последняя его исповедь.

Свечи догорели. Оставался последний огарок, слегка коптивший. Поднявшись, патриарх вытащил из небольшого кованого сундука тоненькую свечу и, запалив ее от крошечного огонька, поставил рядом. В темной келье стало светлее, а пламя, тревожимое дыханием собравшихся, бросало робкие длинные неровные тени по стенам кельи, по углам.