– Мы это еще посмотрим, – проговорил патриарх Герман и, не прощаясь, зашагал из зала.

Оставшись один, басилевс посмотрел на писаря, сидевшего подле ступеней по правую сторону, и приказал:

– Пиши… «Я, басилевс римлян, Лев III, собираю на Тайный совет иерархов Святой Церкви для решения важного церковного вопроса. Прибыть ко мне завтра в Тронный зал в два часа пополудни», – слегка нахмурившись, добавил: – Передать всем… Кроме патриарха Германа.

– Патриарх в этом случае может оспорить решение Тайного совета.

– Впиши и патриарха, – согласился император. Неожиданно его губы растянулись в улыбке: – Мне будет интересно его послушать.

ОБЕСКРОВЛЕННЫЙ И РАЗДАВЛЕННЫЙ, ЛУКИАН ВОШЕЛ В СОБОР СВЯТОЙ СОФИИ. То, что он когда-то любил, было растоптано толпами еретиков или сгорело на кострах. Пламя, как заразная болезнь, распространялось по всей Державе ромеев: в церкви Святых апостолов иконы были разрублены; в соборе Гроба Господня в Иерусалиме прилюдно сожгли иконы, а его стены, разрисованные сценами из жизни святых, отскоблили добела. В базилике Ахиропиитос в городе Салонике вынесли статуи святых и принародно на площади, как если бы то были преступники, отрубили им головы и руки, после чего выставили обрубки для позора на улицах.

Нетронутым островком посреди полыхающих костров в Константинополе оставался собор Святой Софии, тронуть который не решились даже самые непримиримые иконоборцы. Священники, служившие в соборе и ежедневно зажигавшие лампады перед иконами, понимали, что покой ненадолго и грядет время, когда вероотступники постучатся в его святые двери.

Старый Лукиан остановился перед иконой Божьей Матери, написанной им еще на заре своего послушания. После нее он написал не одну сотню икон на разные сюжеты из Библии; писал жития святых, лики Христа и Богоматери, но так и не сумел превзойти мастерством свою первую работу. Теперь уже и не успеть, а хотелось бы… Взирая на образ с высоты прожитых лет, Лукиан понимал, что икона была совершенная, как если бы его десницей писал сам Господь.

Самым удивительным и таинственным в иконе оставались глаза, способные заглянуть в глубину души и прознать самые потаенные мысли. Взор Богоматери менялся. Ее глаза могли смотреть с укором, если требовалось устыдить; могли взирать ободряюще, когда нужно было вселить надежду. Сейчас Богородица взирала сурово.

Поставив перед образом свечу, Лукиан помолился. Кто-то бережно положил на его плечо ладонь. Обернувшись, старец увидел патриарха Германа, постаревшего за последние несколько дней лет на десять. В густые длинные волосы серебряными прядями вкралась седина. И сам патриарх как-то потускнел, сделался ниже ростом, а в глазах, по-юношески живых, застыла неизбывная скорбь.

– Скоро иконоборцы придут и в собор Софии. У меня нет больше власти, чтобы противостоять им, – произнес патриарх. – Забирай икону Божьей Матери, это лучшее, что есть у нас в храме, и уезжай в Равенну. Там тебе помогут, в обиду не дадут. Пойдешь в церковь Святого Иоанна Богослова, евангелиста, и передашь настоятелю письмо от меня, – протянул иерарх свиток, – он приютит тебя и спасет икону. А дальше – как Господь рассудит.

– Самое главное – икону спасти, а до меня, – махнув рукой, старый иконописец добавил: – Чего уж там… Не пропаду! А правду говорят, что ты басилевса еретиком назвал?

Сурово глянув на старика, патриарх отвечал:

– Правда… Разве ты думаешь иначе? Государству и Церкви не нужен такой басилевс, который разуверился в святости. По всей Державе ромеев против его решения народ восстал. Население Эллады и Цикладских островов провозгласило себе нового басилевса. Папа Григорий II недоволен иконоборчеством императора, написал ему гневные грамоты, чтобы он прекратил сжигать иконы и священные тексты, перестал преследовать верующих. В Риме портреты Льва III бросают на землю и топчут ногами, а его статуи повсюду разбивают кувалдами и сбрасывают в сточные канавы.