В этом ее возбуждении, в этой страстной ее горячности было нечто такое, чему трудно было дать точное определение, и от этого «нечто» баронет почувствовал смутную тревогу.

Между тем Люси по-прежнему была у него в ногах, и в эти мгновения она не просто стояла на коленях – она раболепствовала перед ним! Ее тонкое белое платье разметалось по полу; ее волосы упали на плечи бледной волной; ее большие голубые глаза поблескивали в сумерках; она сжимала черную ленточку, свисавшую с ее шеи, сжимала так, словно эта ленточка душила ее.

– Вы ждете от меня слишком многого, – повторила она. – Я себялюбива с самого детства.

– Люси, Люси, скажите прямо: я вам не нравлюсь?

– Не нравитесь? Вы? Ах, нет, нет!

– Может, вы любите кого-то другого?

Она громко засмеялась:

– Я никого не люблю. Никого – в целом мире.

Он был счастлив, услышав такой ответ. Но странный ее смех был ему неприятен. Чуть помолчав, он – с заметным усилием – промолвил:

– Что ж, Люси, я не буду ждать от вас слишком многого. Я знаю, что я – старый болван с романтическими вывертами. Но если я не вызываю в вас отвращения и неприязни и если вы никого не любите, не вижу причин, почему бы нам не стать счастливой парой. Итак, по рукам, Люси?

– Да. Я согласна.

И он поднял ее, и поцеловал в лоб, и затем, тихим голосом пожелав ей доброй ночи, вышел из дома, не задержавшись ни на минуту.

Он вышел немедленно, этот глупый стареющий джентльмен, потому что сердце у него билось часто-часто, но нет, он не чувствовал ни радости, ни торжества – он чувствовал нечто похожее на разочарование, и неудовлетворенное желание саднило и раздражало его. Слова Люси убили его надежду. Как и всякий мужчина его возраста, он знал теперь совершенно определенно, что ему уступили, рассчитывая на его состояние и положение в обществе.

Тем временем Люси Грэхем медленно поднялась по лестнице и вошла в свою комнатушку. Поставив тусклую свечу на ящик с рисовальными принадлежностями, она присела на край кровати.

– Вот и все, – сказала она. – Конец моей зависимости, конец тяжкой, нудной работе, конец унижениям. Все, что было в моей прошлой жизни, исчезло. Все, что может рассказать, кто я такая и откуда, похоронено и забыто. Все, кроме этого, кроме вот этого.

Она сняла черную ленточку и взглянула на то, что было привязано к ней.

Это был не медальон, не миниатюра и не крестик: это было кольцо, завернутое в продолговатый клочок бумаги, клочок, покрытый печатными и письменными буквами, пожелтевший от времени и измятый многочисленными сгибами.

Он бросил в воду недокуренную сигару и, облокотившись о фальшборт[17], задумчиво взглянул на волны.

– Голубая, зеленая, опаловая, – сказал он. – Опаловая, голубая, зеленая… Скука смертная! Все бы ничего, но три месяца такой жизни – это слишком долго, особенно когда…

Он оборвал фразу. Похоже было, на самой ее середине ему пришло в голову то, что унесло его отсюда на тысячу миль.

– Бедная девочка, то-то она обрадуется! – пробормотал он, открывая ящик для сигар и отсутствующим взором осматривая его содержимое. – То-то обрадуется, то-то удивится! Бедная девочка! Ведь прошло три с половиной года: то-то удивится!

Это был молодой человек лет двадцати пяти. Смуглое лицо, бронзовое от загара, красивые карие глаза – в них играла женственная улыбка, искрившаяся из-под черных ресниц, – густая борода и усы закрывали всю нижнюю часть его лица. Он был высок, атлетического телосложения; на нем был просторный серый пиджак и фетровая шляпа, беззаботно нахлобученная на копну черных волос. Звали его Джордж Толбойз. Он был пассажиром из кормовой каюты «Аргуса», доброго судна, следовавшего на всех парусах из Сиднея в Ливерпуль с грузом австралийской шерсти.