При этом все ее тридцать три подбородка затряслись от праведного возмущения.

Я хотела сказать, кто еще из нас тут жрет, но Томас толкнул входную дверь и выпихнул меня на крыльцо. Но не отпустил. Вместо этого перехватил поудобнее и потащил дальше, к воротам.

Марша услужливо выскочила вперед и распахнула перед нами калитку:

– Давай, дядя Томас! Покажи этой гадине, что будет, если нас не уважать.

Меня бессовестно вытолкнули на улицу. Неудобные ботинки, на полтора размера больше положенного, подвели. Я зацепилась носком за камень, неуклюже взмахнула руками и под гадкий смех новой семейки распласталась поперек дороги.

Содранные коленки тут же защипало, а на зубах заскрипела горькая пыль. Я ударилась. Не так уж и больно, но обидно. И пока поднималась, прижимая ладонь к ушибленному месту, калитка за моей спиной захлопнулась, и проскрежетал тяжелый засов.

– Сволочи, – прохрипела я, с трудом отплевываясь от песка и оглядываясь по сторонам.

На улице было пусто, хотя еще пару минут назад, когда меня выталкивали из собственного дома, я успела заметить парочку соседок.

Теперь же не было никого – с мачехой никто не хотел связываться из-за дурного характера, а уж Томаса и вовсе предпочитали обходить десятой дорогой.

Заступиться за бесправную сироту было некому. Увы. Придется как-то бороться с несправедливостью самой.

Я попыталась открыть калитку, но она была заперта наглухо. Тогда я начала пинать ее, молотить ладонями по шершавым доскам и кричать:

– Откройте немедленно! Вы не имеете права так поступать! Это мой дом!

Где-то у соседей громко залаяла собака, поддерживая мое праведное возмущение.

– Откройте!

Конечно, никто из них не поспешил распахивать передо мной ворота.

Зато открылось окно и в нем сначала показалась необъятная грудь, а затем сияющая пухлая физиономия мачехи, за спиной которой маячили гадкие сестрицы и не менее гадкий рыжий Томас.

– Чего орешь?

– Вы не можете выгнать меня!

– Еще как можем, – улыбнулась она, – нам тут наглые приблудыши не нужны. Не хочешь работать – вали.

Я подошла ближе к окну и глухо прошипела:

– Приблудыш? А вы ничего не попутали, маменька? Этот дом изначально принадлежал моей родной матери…

– А ты докажи это, милочка, – осклабилась она, склоняясь ближе ко мне, – попробуй, а я с радостью посмотрю, как у тебя ни черта не получится.

Мне не понравилась ее уверенность и то, как за спиной хихикали Марша и Рут.

Кажется, у них были козыри в рукавах, о которых бедняжка Хлоя не имела ни малейшего понятия, ну и я вместе с ней.

– Я этого так не оставлю, – пообещала я.

– Ничего, вот когда поймешь, что никому ты не нужна и деваться тебе некуда, тогда дури и поубавится. Обратно приму, только если шелковой станешь. Поняла? Будешь сидеть на хлебе и воде, и в углу на коленях стоять, чтобы заслужить мое прощение.

– Знаете, что можете сделать со своим прощением?

– Похами мне еще тут! Мерзавка! – моментально взвилась мачеха. – Совсем от рук отбилась, бездарность серая. А знаешь, что? Хотела маменькиного добра? Вперед! У нее еще сарай в соседнем городке, вот туда и катись. А здесь чтобы ноги твоей не было! Пока все не осмыслишь и не приползешь на коленях с извинениями, даже на глаза мне попадаться не смей, – она с грохотом захлопнула окно, а потом, наградив меня мерзкой ухмылкой, еще и шторы задвинула.

А я осталась на улице. В старом платье, стоптанных ботинках и без средств к существованию.

Хорошо хоть на улице стояли ласковые солнечные деньки и погода радовала, а то бы пришлось совсем худо.

Стучаться дальше не было никакого смысла – только смешить мачеху и ее мерзких родственников, да трусливых соседей развлекать, поэтому я уныло поплелась прочь.