Усталость опустилась вместе с едой на дно желудка и потянула сознание спать. Половина ночи за рулем Татьяну сильно утомила. Даже не убрав за собой посуду в раковину, девушка отправилась в комнату.

Постель ждала ее. Новое белье пахло цветочным кондиционером. Татьяна плюхнулась на кровать, не раздеваясь, и уставилась в стену напротив, обомлев. Перед ней стояла работа Вадима «Танец деструкции» с изображением керамической полубалерины и живописной полудевушки в платье из подсолнухов. От удивления она мгновенно проснулась и подошла к картине. Мать оперлась плечом о косяк двери, наблюдая за ней.

– Он что, тебе ее подарил? – спросила Татьяна, аккуратно касаясь пальцами керамического лица девушки на мозаике.

– Отдал на хранение, – улыбнулась мать. – А то его новая пассия бесится.

Она поймала взгляд дочери и понимающе кивнула, поджав губы.

– Продавать он ее не хочет, а хранить где-то надо, – добавила женщина, когда Татьяна снова перевела взгляд на себя, мозаично-масляную, созданную Вадимом.

Она водила кончиками пальцев по шершавым швам между осколками, повторяя кривизну линий, похожих на старые шрамы.

– Представляешь, один богатей влюбился в эту балерину и все требует ему ее продать. В последний раз предлагал аж пять миллионов, как все его проданные картины вместе взятые стоили. Но Вадик пока держится.

У Татьяны рот невольно открылся от этой новости. Она сразу убрала руки от греха подальше. Полотно стало для нее ценной реликвией, которую лучше не трогать, да и смотреть следует лишь издалека, чтобы ненароком не испортить. Девушка отступила на пару шагов назад. Мать хмыкнула.

– У него выставка послезавтра открывается, – сказала она. – Ты пойдешь?

– Не знаю.

Девушка пожала плечами, ссутулившись.

– Кто ж знал тогда, что Вадик окажется таким перспективным молодым человеком, – с глубоким чувством досадливого сожаления протянула женщина, пространно глядя на картину с раздваивающейся балериной.

В Татьяне мгновенно вспыхнули старые обиды. Захотелось влепить матери хлесткую пощечину, и не одну, и закричать: «Видишь, как ты ошибалась! Видишь, как ты все испортила своими предрассудками и глупыми представлениями о жизни! Пожалела теперь, когда уже поздно?!». Хотелось швырнуть в нее что-нибудь тяжелое, но хрупкое, чтобы оно так же разбилось о мать, как ее сердце год назад.

– Прости, Куколка, – тихо вымолвила мать, опустив голову, будто готовилась к плахе.

Татьяна сжалась, обхватив себя руками, и отвернулась, показывая всем видом, что не хочет продолжать этот разговор. Мать еще несколько секунд смотрела на нее, тщетно ожидая продолжения, но, не дождавшись, пожелала спокойной ночи и закрыла дверь снаружи.

Лежа в постели, Татьяна долго смотрела на две себя: холодную и безжизненную керамическую балерину, будто потрескавшуюся, и теплую и жизнерадостную девушку в развевающемся платье, написанную яркими красками. Даже живописная половина не походила на Татьяну, была слишком красива по сравнению с оригиналом. Она и не узнала в ней себя изначально, когда увидела картину в первый раз. Только теперь стала подмечать отдельные схожие детали.

Вадим очень четко передал ее трансформацию, которую Татьяна до первого взгляда на это изображение, не осознавала. Она действительно до встречи с ним словно и не жила, а, как керамическая кукла, совершала механические действия без души и страсти, но после встречи с ним расцвела, как подсолнух. А теперь опять увядала от тоски по нему. Сердце словно защемили тисками. Три буквы, что имелись на картине в нижнем правом углу, отпечатавшиеся теперь и на ее теле, снова зачесались и прорезались легкой болью. Сделав несколько глубоких вздохов, она закрыла глаза и заснула.