Под истиной Фуко подразумевает не «набор истинных вещей, которые необходимо открыть или с которыми надо заставить согласиться», но «совокупность правил, согласно которым мы отделяем истинное от ложного и связываем с истиной особые воздействия власти»: «В обществах, подобных нашему, „политическая экономия“ истины характеризуется пятью исторически важными чертами: „истина“ сосредоточена в форме научного рассуждения в институтах, которые его производят; она подвергается постоянной экономической и политической стимуляции (потребность в истине существует как в нуждах экономического производства, так и ради политической власти); она является объектом бесконечного распространения и потребления в разнообразных формах (поскольку она циркулирует в органах образования или информации, пронизывающих тело общества несмотря на определенные строгие ограничения); она производится и передается не под исключительным, но под господствующим контролем и управлением нескольких крупных политических и экономических институтов (университет, армия, письмо, средства массовой информации); и, наконец, она является ставкой всякого политического спора и всякого общественного противостояния („идеологической“ борьбы)» (Фуко 2002: 205).

Фуко вводит понятие «режим истины» в первой главе книги «Дисциплинировать и наказывать». Говоря о формировании (в рамках новой пенитенциарной системы в XVII–XIX веках) корпуса знаний, техник, «научных» дискурсов, которые стали связаны с практикой власти наказывать, он утверждает, что в этот период возник новый «режим истины». Хотя Фуко говорит о «режиме истины и ошибки», он связывает понятие истины с политическим режимом: в этом контексте «режим» означает определенную власть разделения между истиной и ошибкой (Lorenzini 2013). Концепция «режима истины», считает Даниэль Лоренцини (Ibid.), не просто аналитический или методологический инструмент: она несет в себе критическую силу. С помощью этого понятия Фуко показывает, что мы не обязаны принимать научный или эпистемологический режим истины и, что еще важнее, не обязаны формировать на его основе свою субъективность и свой образ жизни. Напротив, нужно попытаться выбрать другие ценности (они могут не иметь ничего общего с истиной), на основе которых мы могли бы формировать себя. Идея, что истина не оставляет нам выбора, обязательно заставляет нас ее принять и строить свое поведение в соответствии с ней, – крайне опасная этико-политическая ловушка. Фуко помогает увидеть ее и преодолеть.

Новый смысл старого понятия истины позволяет Фуко размышлять о политической функции интеллектуала, который «действует или борется на общем уровне этого режима истины, столь существенного для структур и для функционирования нашего общества. Ведь всегда имеет место сражение „за истину“ или, по крайней мере, „по поводу истины“… вокруг ее статуса, а также вокруг ее политической и экономической роли» (Ibid.). Рекомендации, которые Фуко в последний год жизни давал собратьям-интеллектуалам, заключались не в том, чтобы «освободить истину от всякой системы власти (что было бы просто химерой, поскольку истина сама есть власть), но об отделении власти истины от различных форм гегемонии (общественных, экономических, культурных), внутри которых она действует до сих пор» (Фуко 2002: 208).

Взгляд на истину как свободную от чужих влияний, устанавливающую свой закон перекликается с метафорой «нагой свободы» у поэта Велимира Хлебникова. Его стихотворение «Свобода приходит нагая, / Бросая на сердце цветы» датировано 1915–1922 годами, временем революции в России и движением за «реформу жизни» (Lebensreform), социальные реформы на Западе. Образуется связка «истина – свобода – нагота», которую можно переворачивать и играть с нею. Троп «нагая истина» или троп «нагая свобода» можно перевернуть, заявив обратное: не только свобода, истина и добродетель – нагие, но и нагота добродетельна и истинна. Пример тому – средневековая легенда о Леди Годиве. Супруга графа Ковентри, молившая его уменьшить налоги на подданных, согласилась ради этого пожертвовать свой репутацией и проехать на коне по городу нагой. В поэме Альфреда Теннисона (в переводе Ивана Бунина), Годива