Она научила меня прямо сидеть за столом, примерно вести себя в обществе, не разжигать похоть мужчин. Подростком она одевала меня в классические наряды, избегая смелых, прикрывая мое красивое тело допотопной упаковкой. Ей не нравились мои первые флирты. Она находила их бесстыдными, или корыстными, или такими банальными. Зато она сразу полюбила Оливье – у него, будущего блестящего коммерсанта, был дар применять свои чары в любой ситуации; ей понравились его манеры, то, как он проявлял интерес к ней, как слушал ее и, когда она говорила о вещах, которых он не знал – Джотто, Ромберге или вышивке гладью, – кивал головой почти благоговейно, как примерный сын; ей понравились его мечты – он еще не был директором автосалона, нет, он рассказывал ей о своей стажировке в фармацевтических лабораториях Пьера Фабра, о своем желании работать для улучшения жизни людей, гм, гм; она увидела в нем идеального зятя и дала ему свое благословение, когда он еще ни о чем меня не просил.

С годами – с этими апатичными, неподвижными, затерянными в гостиной годами, проходившими в ожидании рыцаря, который никогда не придет, – панцирь моей матери слегка растрескался. Более легкие слова пополнили ее культурный лексикон. Она несколько раз сменила прическу, строгое каре под Мирей Матье на виртуозную завивку под Фэрру Фосетт, красилась в новые цвета, весьма лестные. Смех ее взлетал теперь выше, хотя еще оставался коротким. И однажды она обняла меня и сказала: в конечном счете, Эмманюэль, я не разочарована, что ты моя дочь. В тот день, само собой, я расплакалась. В тот день я простила ей мое холодное детство – потому что надо, чтобы выжить, рано или поздно прийти к согласию с теми, кто сделает вас сиротой и заставит страдать. Потом она вернулась к бриджу. Организовала с несколькими подругами маленький клуб; дважды в месяц они обсуждали допоздна (в компании маленьких макарони с лакрицей и розой) прелестные книги Гавальда, литературное изящество Рюффена, завораживающий талант Касишке и Оутс. Еще она стала чаще приезжать в Бондю. Дети ее обожали. С Луи она смотрела сериалы «Бродчерч» и «Настоящий детектив». Была в курсе выхода через два года «Звездных войн VII». Помогала Леа по французскому, Манон по математике, а мне на кухне, где по-прежнему считала меня отсталой (мне никогда не удавалось суфле). Она так и не оправилась от смерти отца, которую рассматривала как предательство: муж не должен покидать свою жену, повторяла она. А если уйдет жена? – спросила я однажды, когда мы готовили крем-брюле с цикорием и карамель из сахара-сырца (один из любимых десертов Оливье – конечно же).

– А если уйдет жена?

Тогда она посмотрела на меня с видом, которого я за ней не знала, видом трагической актрисы, и прошептала мне:

– Это совсем другая история, Эмманюэль.

И я угадала в тот день ее горе оставшейся, ее никогда не прорвавшийся гнев и никогда не утоленные аппетиты. Моя мать пожертвовала собой, она предпочла благоразумие покоя неистовству горестей любви.

Ушла в книги, предпочтя их мужским объятиям.

Мой отец.

Я говорю о нем отдельно, потому что не помню, чтобы часто видела родителей рядом. На свадебных фотографиях, разумеется, где они улыбаются так скупо. Иногда на семейных праздниках. В машине, когда мы изредка выезжали куда-то вместе. Вечерами, в выходные она листала в гостиной книги по искусству, покуривая, слушая Ромберга, Дебюсси, Мейербера, а он запирался в своем кабинете, куда нам входить не разрешалось. (Когда-то рассказывали, что «Капитан», отец писательницы Колетт, запирался на весь день в кабинете и якобы писал роман. Он провел там годы. После его смерти не нашли ни одного исписанного листка.)