– Я смущена, Александр. Я верная жена, и все же я думаю о вас. Мне нравится, как ваши глаза жгут мою спину, когда я ухожу отсюда.

– Мне нравятся фразы, которые я читаю в ваших глазах.

– Мне кажется, что вы меня уже знаете. Иногда я чувствую себя голой. Это приятное чувство, но и очень тягостное.

Хорошо, что мы не смотрим друг на друга и он не видит, как зарделось мое лицо.

– Я сознаю все, чего мне не хватает, когда вы наблюдаете за мной.

– Я не ищу приключений.

– Я тоже не ищу приключений.

Мое сердце слегка заходится. Я ищу воздуха в самой глубине своего существа:

– Надо ли переживать что-то, когда так прекрасно просто об этом мечтать?

Теперь улыбается он:

– Пазолини в «Декамероне». Он играет ученика Джотто, который в конце фильма спрашивает себя, зачем создавать произведения искусства, когда так прекрасно просто о них мечтать.

– Это не ответ на вопрос. Это говорит только о том, что у вас хорошая память.

– Это печальный вопрос.

– Печальным будет ответ, Александр. У вас красивый рот.

– У вас красивая улыбка.

Я спохватываюсь:

– Извините меня.

– За что же?

– За рот. Это слишком интимно.

– Это лестно. И мы с вами уже близки в каком-то смысле.

– Да.

– Я думаю, нам обоим этого хочется, но мы не должны смотреть друг на друга.

– Ни в коем случае не должны. Не с такого близкого расстояния. Это было бы очень опасно.

– Да, с тех пор как вы сюда сели, я смотрю на входную дверь вон там. Я знаю ее наизусть. Она открывается изнутри, когда ее толкают, и снаружи, когда ее…

– Я смотрю на обратную сторону меню на витрине. Это довольно скучно.

Официант пришел убрать с наших столов. Пивная опустела.

– Теперь, я думаю, пора вставать. Каждому в свою очередь. Вернуться к нашей работе, к нашим коллегам. А вечером вернуться домой.

– Домой (Я опускаю глаза.) Страдать. Лгать. Мечтать.

– Я буду думать о вас.

– Я думаю о вас вечером и ночью тоже.

– Я теперь не могу уснуть.

– Я знаю.

– Мне холодно ночами.

Я в том же состоянии, как в первый раз, когда я услышала дуэт из «Тристана и Изольды». Я в аду и в раю. Моя рука горит, прикоснувшись к его руке. Он спрашивает:

– Что с нами происходит?

– То, чего мы искали, я полагаю.

– Вы нашли?

– Я думаю.

– Это вас пугает?

– Три недели назад – нет. Теперь – да.

– Молния может ударить дважды в одно и то же место.

– Да. Это-то и ужасно.

– Так я теперь встану. И уйду.

– Я буду смотреть, как вы уходите, Александр. Буду смотреть на вашу спину.

– Я попытаюсь спиной сказать вам «до завтра».

– Мои глаза попросят вас остаться.

– Я здесь для вас.

Мне бы хотелось задержать его, продлить эту легкую благость, переплести наши пальцы, воспламенив их до пепла. Мне бы хотелось, чтобы было возможно о чем-то только мечтать, но ветер не запечатлевает ни ласки, ни укусы на коже, плоть ничего не весит, если она не давит нас, не душит, не наполняет; в эту минуту я предчувствую жестокий рассвет, еще далекий, бледный, я уже предчувствую конец, рождающийся в тот момент, когда все начинается. Уже. Как в письме Альфонса Доде Пьеру Гренгуару, в этой горькой побасенке, где жестокий рассвет приходит так быстро, где последняя фраза сметает все надежды.

«Тут волк набросился на козочку и съел ее».

Спрашивая себя, почему мы все так любим бросаться к волку в пасть, я замечаю, что сама подставляю голову, сердце, как будто для того, чтобы легче было меня съесть.

– Завтра я скажу вам мое имя, Александр. Завтра я отвечу вам – да.

– Тогда я постараюсь не промахнуться с вопросом.

Я ушла с ним в тот день, легкая, на все готовая, и я осталась там, тяжелая, неподвижная, с головой, полной звука его голоса. Гусиная кожа, моя гусочка, как насмехалась надо мной моя подруга Софи несколько дней назад.