– Он не Федя, а Федор Игнатьевич, – усмехнулся Володя.

– Ну что ж, Федор Игнатьевич, ты принят в первый класс.

– Правда? – не веря своему счастью, переспросил Липов.

– Правда.

– Ура! – закричали мальчишки.

Под завистливыми взглядами сидевших в очереди Липовы с Тарусовыми направились к выходу.

– Александра Ильинична, – представилась княгиня матушке своего стипендиата.

– Настя. То бишь Анастасия Григорьевна, – поправилась Липова.

– Надеюсь, у вас есть деньги на форму и учебники?

– Ну раз такое дело, займем. Приход-то у нас небогатый, с хлеба на квас перебиваемся.

– И где ваш приход?

– А недалече. Церковь Симеона и Анны. Мы-то Федю сперва в семинарию собирались отдать, – призналась Липова. – А тут слух прошел, что теперича после семинарии надо сперва пять лет отслужить пономарем и только потом посвящение в сан. Куда ж такое годится? Пономари ведь копейки получают. Вот и решили в гимназию поступать. Наняли Феде учителя. Божился, что подготовит. И были уверены, что поступит. А он весь в слезах вышел. Спасибо, ваше сиятельство, что директора переубедили.

Княгиня раскрыла ридикюль и вытащила оттуда три червонца:

– Давайте-ка я вам деньги одолжу…

– Нет, нет, ну что вы?

– Пока вы найдете, у кого занять, все лавки закроют.

– Ваша правда. Но как-то неудобно. Мы едва знакомы.

– Мы-то да. А дети, глядите, уже подружились.

Володя с Федей как раз обнялись на прощание:

– Да завтра, Федор Игнатьевич.

– Да завтра, ваше сиятельство.

В девять утра в камере осталась только Фроська, которую товарки по несчастью будить перед уходом не стали. Пусть проспится. Ведь она им не чета, задержали её не за нищенство или мелкое воровство, а за убийство с грабежом. Каторга ей светит. Пусть отдохнет горемыка перед судом и этапом.

Проснулась крючочница в десять. Сперва не поняла, где находится. Потом, увидев чайник, жадно из него напилась. Оглядевшись, узнала камеру съезжего дома Адмиралтейской части, в которой из-за пьянства уже бывала. Интересно, за что её забрали в этот раз? Опять за скандал в трактире? Почему тогда не отправили со всеми в сыскную?

Лязгнули замки. В камеру зашел надзиратель.

– Ну? Проснулась? Тогда пойдем. Яблочков велел, как глаза откроешь, сразу к нему. Пока ты ещё тепленькая.

– Яблочков? Это ещё кто?

– Неужто не слыхала? Второй человек в сыскной…

– И на кой я ему?

– Сперва допросит, потом в съезжий дом Московской части отправит, по месту совершения преступления. До суда побудешь там.

– До какого суда? Ты что несешь? Я разве убийца какая?

– А разве нет? У кого заклады убитого ростовщика нашли?

– Ой! Их нашли? Господи! А Кешка где?

– Какой такой Кешка?

– Сынок мой.

– Про него не знаю. Одну тебя привезли. Ну вставай, пошли.

Яблочков со вчерашнего вечера пребывал в превосходном настроении – раскрытие убийства ростовщика Чванова, причем раскрытие моментальное, гарантировало ему или повышение в чинах, или орден, а может, и то, и другое. Дело оставалось за малым – привести пьянчужку Ефросинью Соловьеву к признанию.

В пол-одиннадцатого крючочницу привели к нему в кабинет.

– Хочешь похмелиться? – задушевно спросил Арсений Иванович, доставая полуштоф.

Ефросинья облизнулась, затравленно глядя на бутылку. Выпить-то хотелось – её отравленный вчерашней гульбой организм настойчиво требовал водки. Но Ефросинья знала – даже от рюмки она опьянеет, а спьяну может наболтать лишнего. А болтать ей теперь нельзя. Какая бы ни была она пьянчуга, прежде всего она мать, живет ради Кешки. И сейчас ей надо выпутать его из истории с убийством. Сама-то Фроська уже пропащая – раз в её сундуке нашлись заклады Чванова, каторги ей не миновать.