– Эти тряпки свидетельствуют, что именно Фульк Анжуйский, а никто иной, пытался обесчестить мою дочь. А этот меч, – он протянул вторую руку, – лучшее доказательство тому, что, позабыв законы рыцарства, граф Анжуйский бежал с позором, бросив оружие. Я объявляю, что он преступник, и ему нет места среди людей чести!

– Любезный Жером, – Людовик Толстый сделал паузу и тяжело поднялся с места, – твои слова разрывают сердце, ибо нет высшего блага, чем счастье моих верных подданных. Обвинения, которые ты бросаешь графу Анжуйскому, тяжелы, и по справедливости я должен тщательнейшим образом разобрать все детали содеянного. Как гласит закон – я обязан выслушать обе стороны и без пристрастия взвесить открывшиеся факты.

– Так сделай же это, мой государь!

– Сделаю, Жером. Конечно, сделаю. Но, увы, сегодня я лишен возможности призвать к себе того, кого ты обвиняешь в убийстве сына и совращении дочери. С той ночи я не видел его и не ведаю, где он находится теперь. Фулька ищут, виконт. Ищут днем и ночью, но пока, увы, о графе Анжуйском нет никаких вестей. Быть может, он укрылся в каком-нибудь монастыре? – Людовик Толстый развел руками. – В любом случае, когда мой кравчий появится – непременно предстанет перед судом. Пока же я хочу видеть твою дочь и желаю, чтобы она под присягой рассказала обо всем, что случилось в тот вечер.

– Но, мой государь, – голос коннетабля Нормандии звучал немного обескураженно, – Мадлен – девица, и ей не пристало… – он замялся, – говорить о таких делах. Я как отец, согласно кутюмам[21] Нормандии, могу свидетельствовать от ее имени.

– Это верно, – кивнул Людовик Толстый, – но только если речь идет о ее чести. Хотя и здесь следует распорядиться о назначении трех достойных матрон, известных своей набожностью и честным поведением, дабы они, согласно обычаю, могли освидетельствовать твою дочь. Ибо ведомо: нельзя отыскать след птицы в небе, рыбы в воде и мужчины в женщине. Если подтвердится, что твоя дочь лишена девственности…

И без того красное лицо виконта де Вальмона побагровело.

– Но я желаю поговорить с ней совсем об ином, – переводя разговор на другую тему, продолжил Людовик, будто и не замечая реакции собеседника. – Если это был честный бой, то твоя дочь – единственная свидетельница произошедшего, а стало быть, ее необходимо выслушать. Быть может, даже допросить с пристрастием. Ибо любовь к брату, возможно, подтолкнет девушку уклониться от истины.

– Она не единственная видела ту схватку! – выпалил де Вальмон.

– Вот как? А кто же еще?

– С сыном были слуги.

– Сколько?

– Трое, – чуть замедлил с ответом де Вальмон.

– Зная местные обычая, могу предположить, что все они были вооружены.

– Только кинжалы и факелы, – попробовал запротестовать виконт.

– В ловких руках и это немало. – Людовик упер в собеседника тяжелый взгляд. – Но тогда выходит, что трое молодчиков во главе с твоим сыном напали на моего кравчего и хотели лишить его жизни.

– Однако честь моей дочери…

– Увы, Жером, если твоя дочь не обесчещена, доказать, что все обстояло так, как поведал мне ты, практически невозможно. Фульк Анжуйский, по твоему утверждению, был на сеновале с девицей, но если твоя дочь не предстанет пред судом, кто может сказать, что это была за девица?

– Но, мой государь…

– Погоди, Жером, ты говорил много, говорил дерзко, и я тебя слушал. Мне понятно, какие чувства горячат твою кровь. Теперь послушай и пойми, что заставляет мою кровь быть холодной. Итак, граф Анжуйский был застигнут, как ты говоришь, на месте преступления. Но в действительности никто не может подтвердить, было ли само преступление. Если предположить, что граф находился там с другой девицей, что, конечно, тоже не делает ему чести, то, выходит, судить необходимо вовсе не его. Ясное дело, сына твоего, мир праху его, не вернуть. Но трех негодяев, покусившихся на жизнь благородного дворянина, следует повесить без всякого сожаления.