– Молчи! – крикнул Святослав. – Вот уж не зря говорят: «У бесхвостого волка долгая память». Добр был в прежние годы батюшка, только то и сделал – ссадил князя Олега с Чернигова, да волю дал убираться, куда глаза глядят. А оно теперь вон как обернулось… Пришло время Гореславов корень выкорчевать! Ступай, Андрей, оповести воевод – завтра на рассвете выступаем в поход супротив волчьего последыша. И не ведать мне покоя, покуда не положу я в сыру землю злобного волчонка Давидку!

– Поспеем ли к утру, княже?

– Поспейте! – рявкнул Святослав, сжимая кулаки. – Такова моя воля!

Сонный монах, ежась от предрассветной сырости, открыл зарешеченное окошко в калитке ворот. Кто бы ни был тот, кому пришла в голову мысль будить спящую обитель столь бесцеремонным образом, он был недобрым человеком. Режим монастырской жизни и без того весьма строг, чтобы по пустякам отрывать минуты сна, оставшиеся до заутрени.

– Кто ты, сын мой, и отчего столь рьяно стучишь в ворота божьего дома?

– Мне нужно срочно видеть отца настоятеля! – объявил незваный гость.

Брат привратник с сомнением поглядел на него сквозь переплет решетки. Судя по виду – оборванец оборванцем, что такому может быть срочно нужно от преподобного аббата Кеннета?

– Ступай, сын мой, не тревожь братию, иди с миром и возвращайся с рассветом. Милостыню и еду будут раздавать после утренней трапезы, и ты сможешь получить свою долю.

– Мне не нужна милостыня! – как-то неловко дергая головой, закричал нищий. – Мне срочно нужен настоятель монастыря!

Монах сказал укоризненно:

– Стыдись, сын мой!

– Мне нечего стыдиться! – выпалил побирушка и вдруг неожиданно для самого себя перешел на латынь: – Сказано было твердейшему из учеников Спасителя нашего апостолу Петру: «И петух не прокричит, как ты трижды предашь меня». Ужели ты ждешь петушиного крика, чтобы открылась тебе бездна предательства твоего? Ступай без промедления и разбуди отца Кеннета!

Монах отшатнулся от калитки. Ему отчего-то показалось, что фигура нищего осветилась, и сам он как будто стал больше прежнего.

– Храни меня, Господи! – прошептал привратник, осеняя себя крестным знамением.

– Не заставляй меня ждать! – требовательно пророкотал оборванец, и служка, не смея ему перечить, со всех ног припустил через двор.

Спустя несколько минут он уже стоял перед аббатом на коленях, тараторя скороговоркой:

– Прости меня, отче, но он, этот неизвестный, требует аудиенции!

– Он требует? – удивленно переспросил благочестивый отец Кеннет.

– Да, ваше преподобие.

– И что же, он даже не назвал себя?

– Нет, – ответил брат привратник, – но говорил на латыни, и от него исходило сияние!

– Что за ерунда? – Аббат поднялся, тяжело опираясь на посох. – Ладно, ступай призови его. Коли он столь необычаен, пожалуй, я приму его.

Отец Кеннет жестом отослал брата-портариуса[19] и, стараясь не выдавать внутреннего неудовольствия, опустился в величественное резное кресло. Ему, младшему сыну владетеля здешних земель, некогда поступившему в монастырь новицием[20] и на склоне лет ставшему настоятелем обители, казалось по меньшей мере непристойным странное желание какого-то замухрышки видеть его в этакий неурочный час. Год за годом аббат Кеннет вел жизнь размеренную, наполненную благочестивыми трудами, молитвами и пением псалмов. Всякое нарушение раз и навсегда установленного жизненного порядка представлялось ему кощунством и заслуживало сурового порицания. Он уже приготовился начать встречу с гневной отповеди сумасбродному наглецу, но тут, оттолкнув брата привратника, в комнату ворвался всклокоченный оборванец.