Этого переростка оставили в школе на должности дворника, хотя он, по сути, ничего не делал, являясь просто главным над всеми парнями. Он насиловал понравившихся ему девушек, опускал парней, на которых ему показывала директриса, и никто ему не мог дать отпор из-за его силы и разряда по боксу. Николай по кличке Бугор был самым грозным человеком в интернате, по мнению Ивана, но, к сожалению, не самым страшным, и я, находясь в полуобморочном состоянии, стал это наконец понимать. Моя бравада и запал всё изменить стали медленно улетучиваться.

Видя, что я уже едва шевелюсь, он пнул меня напоследок и вышел из душевой, а вскоре туда зашли уже знакомые мне Губа и Бык. Подхватив меня под руки, они не сильно смотрели, как я бьюсь о пол или лестницу, дотащили до кровати и, бросив на неё, так меня и оставили. Сознание стало медленно, словно испорченная лампочка, мигать, затем и пропало вовсе.

– Эй, – тихий шёпот на ухо привёл меня в чувство. Ощутив, что рот мой зажат рукой, я сразу же дёрнулся, испугавшись, но неизвестный завалился на меня всем телом.

– Тихо! Я только побазарить хочу! – прошипел он. – Не дёргайся, а то всех разбудишь!

Поняв, что он и правда не хочет меня бить, я замер.

– В общем, дело такое, либо ты даёшь себя избивать ещё пять ночей, либо Бугор с подручными тебя вые…т в жопу, – сказал мне тихо неизвестный, – я видел это несколько раз, и поверь мне, опущенным ты точно не захочешь дальше тут учиться. Тебе будут давать на клык все старшаки, а у Бугра будешь вообще полгода новой шлюшкой, прежняя ему уже надоела. Видел же Редьку? В углу один всегда сидит в столовой.

Я кивнул, поскольку и Иван об этом рассказывал, как и ещё о десяти подростках, прошедших перед ним в качестве опущенных, которые либо не понравились педофилу, либо, наоборот, слишком сильно ему понравились.

– Хочешь стать как он?

Я отрицательно покачал головой.

– Просто дай себя избить, парни не будут слишком усердствовать, но сделать они это должны, поскольку такой порядок! Обещаешь, что не будет с твоей стороны выкрутасов?

Мне оставалось лишь кивнуть, становиться опущенным в закрытом социуме, где царят животные порядки и право сильного, было опасно для собственной жизни.

– Вот и отлично, – обрадовался неизвестный и убрал ладонь от моего рта, – смотри! Ты слово дал!

Я промолчал и лишь проводил взглядом, как его тень выскальзывает из комнаты в коридор.

Избили меня под утро, накинув на голову одеяло, и били и правда не так, как это было в первые две ночи, так что на занятия я смог пойти на своих ногах, хотя сопли текли рекой, а температура была, наверно, под сорок. Заодно узнав ещё одно правило интерната: что бы ни случилось, в школе ты должен быть всегда! Причём с полностью выученными и сделанными уроками, поскольку за каждую полученную двойку следовало избиение от старшаков.

Мы сидели в одном классе, и все учителя по разным предметам приходили к нам, словно роботы отчитывали материал и, расписав домашнее задание, тут же исчезали до следующего урока. Никто с нами не разговаривал, наша успеваемость никого особо не волновала. Главное, чтобы домашка была сделана и тетрадь не изобиловала кляксами от чернил.

Обратно мы возвращались через столовую, и я снова ощутил разницу между кормёжкой в больнице и здесь. Жидкая баланда, без вкуса, зато с резким кислым запахом давно не стиранных носков, в которой плавали листья капусты и сладкий промороженный картофель, была частым гостем на столах у интернатовцев, поэтому её ели все, у кого не имелось либо блата у директрисы и воспитателей, либо поставок извне. Часть детей здесь была из вполне себе благополучных семей, просто родители уезжали на полугодовые вахты и временно сдавали своих детей в школу-интернат, забирая их по возвращении. Таких здесь не любили, называли «гостями», но почти все с ними старались дружить, поскольку нормальная еда у них была почти всегда, ведь родственники приезжали почти каждые выходные.