Несмотря на лежащую на тумбочке у соседа книгу и дикое желание занять мозг хоть чем-то, я помнил правила насчёт взятия чужих вещей, так что просто завалился на кровать, ожидая, когда наступит обеденное время.

– А тут я ему с ноги – на! – раздался весёлый голос, сбросивший с меня дрёму, и, когда открыл глаза, я с удивлением понял, что солнце за окном уже не так сильно светит, как это было в момент моего прихода, и, похоже, проспал я достаточно долго, чтобы вернулись соседи.

– О, а что тут покойник делает? – удивился Заяц, тыкая в меня пальцем и поворачиваясь к Пузу.

– Губа с Быком разберутся с ним сами, не кипишуй, Заяц, – хмыкнул тот и, швырнув ранец на кровать, следом плюхнулся туда сам. Кровать в ответ лишь жалобно заскрипела.

Больше со мной сегодня никто так и не заговорил, но зато на ужине никто и не взял ничего из моей пайки, дети и подростки от меня шарахались, словно от зачумлённого.

И ночью, когда я долго ждал прихода своих мучителей, стало ясно почему. Убивать меня, конечно же, не собирались, но сделать два перелома планировали. Всё, что я успел, достав нож, – это полоснуть одному из них по животу, прежде чем раздавшийся вой раненого перебили яростные крики его друзей. На этот раз меня уже били всерьёз. Момент, когда обе руки положили между стулом и кроватью, а затем один из подростков прыгнул на них, я помнил уже очень смутно.

***

История моего первого попадания в больницу повторилась практически полностью, единственное, участковый предупредил, что в этот раз он не будет составлять протокол о том, что я нанёс ножевое ранение другому подростку, поскольку я пока ещё не прохожу по возрасту под эту статью, но он, гнусно ухмыляясь, заверил, что годы идут быстро и он просто подождёт. И это несмотря на мои сломанные руки и полную неспособность ухаживать за собой, даже писюн мне из штанов теперь доставала дородная санитарка, держа его в утке, чтобы я смог пописать. Хорошо ещё, по-большому мне удавалось ходить частично самому, правда, попу вытирать, опять же, приходилось с её помощью, потому что мне прописали такую диету в столовой больнице, что стул всегда был очень жидким. Долгие два месяца, пока переломы срастались, затем снимали спицы и швы, я пребывал в тяжёлых раздумьях. Ситуация оказалась не той, из которой можно было спокойно выйти, поэтому я решился на побег, чтобы попасть домой и рассказать маме Ивана, что со мной тут творят. И хотя он говорил, что та плевать хотела на сына, появляясь в интернате сначала раз в год, а потом, когда её нового мужа перевели-таки обратно ближе к Москве, вовсе растворившись на просторах большой страны. Больше Иван её в детстве никогда не видел. Только позже, уже в зрелом возрасте, отсидев семь лет за грабёж, подался в столицу и там случайно увидел её, выходящую из ЦУМа с покупками, вместе с двумя детьми, в сопровождении статного генерала. Иван рассказывал, что его тогда обуяла такая злость на неё, что он в тот же вечер напился и зарезал по пьянке кого-то из собутыльников, уехав в тюрьму сразу на десять лет за убийство.

Детское крыло было изолировано от всей остальной больницы, где находились взрослые, а наших палат, где лежали только интернатовские, имелось две, одна для мальчиков, вторая для девочек. И, несмотря на строгий контроль, особенно после отбоя, часть отважных выбиралась по ночам мазать девок зубным порошком, весь день до этого пролежавшим на батарее в полужидком состоянии. Если вылазка была успешной, утром мы об этом сразу узнавали от взбешённой старшей медицинской сестры, которая материла нас, несмотря на то что мы были детьми и подростками. Она угрожала и выспрашивала, кто это сделал, но молчали все. Только когда она уходила, по всей палате раздавался заливистый детский смех, и парни рассказывали о своих ночных подвигах.