Марфа не чувствовала в душе ни раскаяния, ни смущения, не посещали ее мысли о предательстве и измене: ей казалось, она только теперь догнала то, за чем бежала всю жизнь, – свойвыбор, который был единственен в ее жизни, а потому представлялся ей абсолютным и безусловным. Она ни на секунду не задумывалась ни о Филиппе, ни о Тане, – она мчалась теперь без оглядки туда, куда несли ее паруса видений и фантазий, подгоняемые мыслью о независимости и решительности. Она будто лишилась теперь своего спутника – одиночества, которое всегда сопровождало каждый ее день. И ощущение этой своей единоличности, самодостаточности пьянило ее, заставляя чувствовать себя редкостной, исключительной, желанной и привлекательной, какой она в полной мере не чувствовала себя никогда.

Мелюхин, под стать воспламенившимся чувствам Марфы, благоволил им и даже еще больше распалял их, неотступно следуя за ней и не упуская случая коснуться ее, обнять ее, разжечь в ней пламень страсти, кроткий, неугасимый, самозабвенный. В последующие несколько дней они не отходили друг от друга ни на шаг, будто оба ждали одной только этой встречи, чтобы заключить друг друга в объятия и никогда больше не отпускать друг друга. Марфа отдавалась Мелюхину со всей своей неистраченной, долгое время бывшей заключенной в душных оковах сетований и обид страстностью, с восторгом упиваясь ею.

Дни, неисчерпаемые, проникнутые вдохновеньем лета и умопомрачением страсти, кружили голову, дурманя мысль, чувства – все то, что позволяет человеку видеть, слышать, ощущать и подвергать анализу здраво, твердо и решительно.

Теперь, когда Марфе все же приходилось отвечать на звонки мужа, которые вызывали в ней только нетерпение и укоризну, она говорила с ним сухо, вновь чувствуя невольно подступающее к горлу раздражение.

– Ни к чему нам так часто звонить друг другу, – сказала она как-то Филиппу. – Я не могу быть привязана к телефону. Я хочу отдохнуть от всех этих звонков и бессмысленных разговоров.

– Конечно, – обескураженно и несколько растерянно ответил Филипп. – Прости мне мою навязчивость, – сказал он, выдержав короткую паузу. – Я просто очень скучаю по тебе…

– Если бы это было так, ты бы приехал, – с упреком выпалила Марфа и тут же осеклась, испугавшись, что Филипп передумает и приедет к ней. – Впрочем, я сама скоро вернусь домой… – быстро добавила она.

Но мысль о возвращении в Москву казалась Марфе невероятной, даже неестественной, словно не было его, этого города, с его тоскливыми дворами, серыми улицами, безликими кварталами и неулыбчивыми людьми. Прелесть Алтая, необъятный простор, окружавший сбывшееся желание сердца, создавали ощущение чего-то бесконечно-прекрасного, будто вечно будет и это самозабвенное упоение, и неудержимая страсть, и обволакивающее чувство осуществленности самых несбыточных грез.

Та быстрота, с которой развивались отношения между Мелюхиным и Марфой, казалась им самим естественной и нормальной, будто всю свою жизнь они ждали встречи друг с другом, ждали этой возможности одарить друг друга неисчерпаемым светом любви и хранили в себе его, чтобы теперь излить друг на друга поток восторженных взглядов, ласк и мимолетных слов.

Они почти не говорили друг с другом, разве только изредка перекидывались парой фраз о непостижимости путей судьбы, о странности переплетений человеческих жизней и о своей встрече, случайной, а оттого закономерно-правильной.

Их отношения, яркие для них самих, оставались нераскрытыми для других, и оттого их связь доставляла им особенное, острое удовольствие. Их тайна, явная, откровенная, гласная, оставалась загадкой для окружающих. По крайней мере, так думали сами Мелюхин и Марфа.