– Еще полпинты, Дай, и марш домой. Мне надо кое-что обсудить с мистером Маунтджоем.

Когда мы остались наедине, он взял мне еще выпивки, но сам добавлять не стал.

– Так что получается, Сэмми, ты знаешь свою цель?

Спасайся кто может, мчись сломя голову к черной арке.

– Можно подумать, это хоть кто-то знает.

– А этот… как его… Уимбери. Он знает? Сколько ему лет, кстати?

– Без понятия.

– Учительствует?

– Естественно.

– И чего ему надо?

Я прикончил пиво и заказал еще.

– Он работает на революцию.

Филип проводил взглядом мою кружку.

– А еще?

Я, должно быть, надолго призадумался, потому что Филип продолжил:

– Я к чему клоню… Он же обычный учитель? В государственной школе?

– Ну.

– Коммунистов в школьные директора не назначают.

– Да чего ты привязался? Чего ты все копаешь?

– Послушай-ка, Сэмми. Что он с этого имеет? Куда метит?

– Ну знаешь!

Куда может метить товарищ Уимбери?

– Филип, ты что, не въезжаешь? Мы ж не для себя стараемся. Мы…

– Узрели свет.

– Да хотя бы.

– Как и чернорубашечники. А теперь послушай… эй, утихомирься!

– Фашистская погань!

– Мне просто хочется разобраться. На их сходках я тоже был. Эй, Сэмми, не напрягайся. Я… как вы там выражаетесь… безыдейный.

– Да ты просто буржуй-обыватель, отсюда твои беды.

Выпивка меня подогрела, придала достоинства и убежденности в собственной правоте. Я приступил к сбивчивому и вымученному изложению доктрины. Филип не спускал с меня глаз ни на секунду. Наконец он поправил галстук и пригладил волосы.

– Сэмми… Когда начнется война…

– Какая еще война?

– А та самая, которая через неделю.

– Не будет никакой войны.

– С чего ты взял?

– Ты же слышал Уимбери.

Филип зашелся смехом. Я еще ни разу не видел его столь неподдельно веселым. Наконец он вытер уголки глаз и вновь серьезно взглянул мне в лицо.

– Сэмми, у меня к тебе просьба.

– Хочешь, чтобы я написал твой портрет?

– Держи меня в курсе. Нет, не только насчет политики. «Уоркер» я умею читать не хуже тебя. Просто мне хочется знать, как идут дела в вашей партячейке. Пульс, атмосфера. Тот, второй… с лысиной…

– Олсоп?

– Он-то что с этого имеет?

Я-то знал, что с этого имеет Олсоп, но говорить не собирался. В конце концов, любовь была свободной, а личная жизнь человека никого не касается, кроме него самого.

– Я почем знаю? Он старше меня.

– Ты вообще мало что знаешь, да, Сэмми?

– Хватит болтать, лучше выпей.

– И уважаешь старших.

– К бесу этих старших.

Пиво в ту пору подавалось холодным; после первых двух кружек ты соловел, но с третьей за спиной вырастали золотые крылья. Я прищурился на Филипа:

– А ты сам-то куда метишь, а, Филип? Заявился сюда… чернорубашечники ему, коммунисты…

Он же смотрел на меня сквозь пивной туман с клинической беспристрастностью и отрешенностью, постукивая белым пальцем по своим лошадиным зубам.

– Слыхал про Диогена?

– Да уж куда нам…

– Он ходил с фонарем. Все искал честного человека.

– Ты что, специально хамишь? Я – честный. И товарищи мои тоже… Фашисты поганые.

Филип подался вперед и уставился мне в лицо.

– Больше всего на свете Дая интересует выпивка. А тебя, Сэмми, что больше всего интересует?

Я буркнул ответ.

Филип наваливался и орал чуть ли не в ухо:

– Что-что? Какая еще Беатриче?

– Ты сам-то чего хочешь?

Пьяный глаз порой столь же зорок, как и взгляд марафетчика. Только самое существенное. Филип был залит ярким светом. А я – переживающий свои собственные сомнения, свою алогичную и хромую судьбу, которую сейчас более или менее вздернуло на ноги горькое пиво, – я смог увидеть, отчего не пьет Филип. Бледный и веснушчатый, недобравший в каждой линии тела по милости вселенской скаредности, Филип берег себя. Что имею, то храню. Вот почему костлявые ладони, лицо по дешевке и скошенный – словно на него не хватило материала – лоб были ограждены от жертвования, были лишены природной щедрости самой же природой, были натянутыми и осведомленными.