Однорукий кивнул:

– Видать этой дорожке, отче, по которой жены к тебе со слезами ходят, не зарасти. Не почудилось ли вам сегодня, что может и княгине нашей того же надобно?

Звонарь досадливо покачал головой.

– Опять ты. Ох язык-то у тебя.

Старик прервал их.

– Пора уж мне идти, дети мои, ждут меня. Бог в помощь вам. Да оградит он нас от всякого зла.

С соборной площади по узким городским улочкам Лука дошел до ворот. За городскими деревянными стенами тянулись посадские избы, окруженные огородами и садами. Справа на холме у реки возвышалась просторная большая изба, оттуда доносились смех и песни. То была корчма. Старик свернул влево, где у леса виднелась деревянная церковь. Посадские люди, жившие здесь в избах, ютившихся между корчмой и церковью, испытывали гордость и почтение и к тому, и к другому и говаривали заезжим гостям и ремесленникам: «Приходите к нам, кому надо ума-разума набраться, у нас корчма – всем корчмам корчма, а церковь – всем церквям церковь». На самом деле церквушка была небольшой, с высоким крыльцом. Ее окружали кельи, к некоторым вплотную подходил лес. Одна из них была выше других, в два этажа, будто терем. Старик подошел к ней, поднялся в верхнюю келию, просторную и светлую. В стене, со стороны посада и реки было оконце. Из него далеко видно посад, корчму, реку, а рядом сбоку – деревянное крыльцо церкви с раскидистой елью около него. Откуда-то слышалось пение. Все казалось здесь спокойным и несуетным. У окна на лавке сидел монах с двумя отроками, Власом и Гийомом . Перед ними на ларе лежала большая книга. Монах обрадовался старику:

– Редко же ты заходишь к нам, брате.

– Прости меня, Василий. Но боюсь я оставлять ее одну. Тревожное у нее сердечко, так и мечется. Приходил бы ты ко мне.

Он сел на лавку.

– Приду, и с отроками. Давно я хочу, чтобы они увидели житие твое тихое и безмятежное.

– Что мое житие перед твоим трудом, расскажи мне, брате, про твой летописец.

Отец Василий покачал головой.

– Груб мой разум… Часто приходит ко мне страх, брате, что не смогу я жизнь нашу поведать истинно. Рука моя тяжела, но я знаю, если удастся мне найти слово, то, единственное. – Он вздохнул и в его спокойном лице появилось что-то тревожное. – Если бы… Вот и сейчас. Помнишь ли, как о давних летах, о Ярославе и Мстиславе дивно сказано: «И уста усобица и мятеж, и бысть тишина велика в земле русской.» И хочу я написать о годах наших тоже. «В лето 6672 тишина бысть» Сейчас и болгар победили, половцы редко приходят, а все же… Как думаешь ты. Правда ли это? Мнится мне прошло же то смятение великое, когда Изяслав Мстиславич и Георгий , отец нашего князя, ходили бранью друг на друга. Да ты ведь лучше меня о том знаешь, ты тогда бывал и в Киеве, и в Чернигове.

– Да, я помню, великий мятеж был и в земле, и в умах, и сердцах наших. Села горели, города. Горько было от града к граду, от веси к веси идти. Соберут князья внезапно рать, стоит себе городок малый, и вдруг… Страшно видеть христиан убиваемых, жен оскверняемых. Будто бы нет у человека дома, негде преклонить ему главу. Иное увидел я, чем раньше… И всё же приоткрылось мне, что есть тайна, которую я своим грубым умом не могу постичь. Ведь среди всего этого создается на земле «неизбывное» – храм , песня или, город чудный. И вспомнидось, рассказывал мне как-то Ростислав, воин из младшей дружины, как однажды княжич Изяслав вместо того, чтобы пойти по приказу отца на соседних князей воевать и жечь их города, остановился и основал городок малый. «Не по душе мне этот путь, – сказал он Ростиславу, – да уж, если ненависть, то её баюкают, словно ребенка, у груди держат. Глаза от неё слепыми становятся. Подожди меня тут».