Он же не мог быть в каменных палатах, в городе, он все время скакал по полям на коне, бродил по лесу. И тогда однажды он узнал как жгло ее воспоминание о нем, об их первой встрече…

Сейчас он надеялся, что никто не заметил его переживаний, так как наконец появился князь Андрей, скакавший рядом со своей княгиней Улитой, И все глаза обратились на них.

А однорукий вдруг выступил вперед из толпы, неотрывно глядя на княгиню. У нее было бледное, еще прекрасное лицо. Но губы ее были жестко сжаты, черные брови приподняты в каком-то изломе. Чудилось в этой красоте что-то сосредоточенное и затаенное. Она вдруг остановилась перед одноруким.

– Мне знакомо твое лицо.

– Да, княгиня, я был смердом твоего отца, а потом вот, видишь, монастырский холоп, да нищий.

Княгиня кинула ему монету и быстро поскакала дальше. Но князь, уже проехавший вперед, вернулся и посмотрел прямо на однорукого.

– О чем речь держал с княгиней?

– Милостыню она мне подала и про руку спросила.

Князю показалось, что он увидел, как глаза однорукого вспыхнули будто адским огнем. Но нет, наверное, почудилось, взгляд холопа снова был безучастным. Князь отвернулся, и поскакал вслед за княгиней.

– Так ты и вторую руку не убережешь, – звонарь покачал головой.

– Может и так. Однако вспомнила наша княгиня про своего отца боярина Кучку. Ради того и второй руки потерять не жалко. Грешное то было дело, да неправое. Может , оно не раз еще отзовется. Многое с ним связано.Завида убили, а ведь он из тех краев И мужа-то ее, князя Андрея, видать, мучают черные мысли.

– И тебе тоже почудилось? – звонарь снова заговорил шепотом. – Слушайте. Расскажу я вам. Шел я однажды ночью мимо церкви и вижу что-то будто светится, я подошел к двери, она приоткрыта, а там князь, один, зажег свечу, и смотрит, смотрит на лики. А на глазах у него слезы, так и текут. Что это было с ним, отче?

Старик задумчиво промолвил.

– «И разрасталась ненависть, и дети в своей судьбе несли ее.»

– Это так в твоих книгах, отче?

– И в книгах и вокруг нас, сын мой.

К ним шел Даниил.

– Что с ним створилось, – спросил их однорукий. Шаги Даниила были резкими, голова высоко поднята так, словно он никого не замечает. За ним еле поспевал Местята, боязливо оглядываясь по сторонам.

– Будь здоров, Даниил. Как тебе Бог помогает?

– Твоими молитвами, отче.

– Куда ж ты так скоро?

– Да уж, отче, коли у нас в городе каждый день будут убивать по два добрых человека, то и впрямь всем жить лучше будет. А уж если воспретить песни петь, какие кому любо, так и благолепие настанет. Прежде чем учить другого, научи сначала себя. Знаю я одну светлую заповедь, не буди жесток. Сегодня я к князю пойду. Но завтра и князь, коли заповедь преступит… – он сжал губы, а потом громко, словно не замечал людей вокруг продолжал. – А владыка Феодор, помяни мое слово, погибнет память его с шумом. А ну пойдем. – И стремительно зашагал дальше, а вслед за ним засеменил Местята.

– Вот уж чей язык многим хочется укоротить. Раньше Изяслав его любил, и никто тронуть не смел, а теперь…

– А куда это он пошел?

– Слышал я, будто владыке Феодору почудилось, что про Богородицу не так поют, да девки в хороводе, и скоморохи – все не то. А он скор на расправу. Да только на каждый роток не накинешь платок, всем языки-то не вырвешь. А Даниила, сами знаете, более всего злит, когда кому рот затыкают. Вот видно он и поспешил к князю Андрею. Князь ведь сам скоморохов и песенников жалует.

– Однако князь не в духе. Предупредить бы Даниила, отче.

– Пусть идет. У отца Василия бывают калики. Слышал я их пение. По правде его путь, Бог в помощь ему на доброе дело. Да и не остановишь его. А вот коли той, что сегодня так плакала у церкви, не станет легче, приводи ее ко мне. Может Бог даст успокоить хоть ненадолго ее горе.