– Приехали, – сказал Лелик друзьям, опустив трубку. – Выгружаемся.

Хохлов оказался человеком слова. В «Хилтоне» для Лелика и сопровождающих лиц был забронирован номер, так что уже буквально через несколько минут они открывали дверь своей комнаты.

– Ух ты, – восхитился Макс, глядя на две огромные кровати, стоящие по разным углам помещения. – Чур моя та, что у окна.

– Нашел тоже пионерский лагерь. Обломись, бабулька, – лениво сказал Лелик, кидая свою дорожную сумку именно на ту кровать, на которую Макс положил глаз. – У окна спит главный человек в нашем отряде – водитель и инвестор. То есть я. На второй кровати будет спать Славик. Слава богу, тут кровати раздельные и мне не придется терпеть его приставания. А ты, Максюта, будешь спать как обычно – на детском диванчике. Вон он, в углу стоит.

– Почему я все время сплю на детском диванчике? – разобиделся Макс, который уже давно не ел, поэтому готов был обижаться на любое замечание. – Почему, например, не Славик?

– Меня всегда пугала твоя склонность к широким обобщениям, – сказал Лелик, распаковывая сумку. – Что значит «всегда сплю на детском диванчике»? Ты на нем спал только один раз. Вчера ночью. Вот поспи на нем раз десять, тогда и будешь иметь право говорить «всегда». В данном же случае твоя выборка – нерепрезентативна.

– Опять будешь тыкать мне в глаза свое идиотское высшее образование, да? – совсем обозлился Макс. – Быдлом меня хочешь выставить? Да я, между прочим, журналист!

– Кто журналист – ты журналист? – возмутился Лелик. – Да ты даже рядом не журналист! Журналисты – они знаешь какие? Они же шакалы, волки! Разорвут в клочки – даже пискнуть не успеешь. А ты… Видел я твои статьи. Да ты о террористических актах пишешь так, как будто речь идет об открытии детского сада. Ля-ля, сю-сю… Ни фига ты не журналист! Не волк ты! Не шакал!

– Ах так! – сказал Макс, белый от злости, и только он намеревался выдать какую-то уничижительную тираду, как вдруг дверь номера распахнулась и туда вошел Саша Хохлов…

Собственно, термин «вошел» был явно неприменим к методике передвижения, исповедуемой Хохловым, потому что он не входил, а врывался, влетал, вламывался неистовым торнадо и сразу заполнял собой всю комнату, хотя был довольно изящного телосложения.

Впрочем, когда Хохлов стремительно появился на пороге, он застыл на несколько секунд, выискивая глазами старого друга, так что Лелик успел оглядеть его с головы до ног и поразиться перемене, которая за эти годы произошла с приятелем. Если в России Шурик был тихим очкастым еврейским юношей, ощущал себя тихим очкастым еврейским юношей и вел себя как тихий очкастый еврейский юноша, то в Бельгии с ним явно что-то произошло.

До приезда в Брюссель, основываясь на телефонном разговоре, Лелик думал, что Шурик со страшной силой ударился в религию и теперь похож на классического хасида с его черным костюмом, шляпой и вечными пейсиками, однако человек, стоящий на пороге, был одет в стильные брюки, рубашку и спортивный пиджак, а на голове его не было не только шляпы, но и даже волос – Шурик был подстрижен под типичного «нового русского». На правой руке Шурика светился перстень весьма солидных размеров. Очки Шурик утратил – видимо, нацепив контактные линзы, – а в его глазах извечная еврейская мировая скорбь сияла таким яростным весельем и какой-то потаенной угрозой, что Лелику сразу захотелось вытянуться во фрунт и не моргать.

Короче говоря, Шурик из тихого еврейского мальчика превратился в черт знает что, и это его новое состояние на первый взгляд не поддавалось никакой четкой классификации. Конечно, больше всего сейчас он был похож на классического «нового русского», однако для такого типажа у него были слишком умные глаза и слишком стильная одежда. Но на правоверного еврея он тоже был похож не больше, чем Макс на вождя племени зулусов.