Адри шла сквозь толпу, окутанная своей привилегированностью, как коконом. И хотя многие здесь были светлее ее кожей, не возникало сомнений, кто был раньше хозяином, а кто рабом.

Они остановились около лотка с фруктами. Ома долго приглядывалась к длинным плодам папайи (таких больших Илья никогда не видел в Нью-Йорке), гладила их желтую кожу и наконец выбрала шесть плодов. Она также купила какие-то незнакомые Илье фрукты. Продавщица отложила все купленное в сторону, и они пошли дальше.

– А фрукты? – не понял Илья.

– Их принесут домой, – сказала Адри. – После рынка.

– А как они знают куда?

– Найдут. – Адри посмотрела на растерянного Илью и пожалела его. – Здесь все знают, кто мы и где живем. Когда я шлю Оме письма, никогда не пишу адрес. Просто “Суринам, Парамарибо, Ома Ван Меерс”. Или “Суринам, Хасьенда Тимасу”. И все.

Они вышли наружу, и воздух облепил кожу липким жаром. Солнце било красным в глаза. Илья зажмурился. Это не помогло; солнце пробралось сквозь сжатые веки и начало плавить зрачки. Во рту пересохло, и хотелось пить.

Вокруг лежала широкая пыльная улица без тени. Илья ступил ближе к стене, надеясь найти тень от здания, но тени не было. Солнце стояло прямо над головой и светило без жалости и снисхождения к его белой коже. Илья почувствовал свою чужесть здесь, в этом месте, в шести градусах к северу от экватора.

Неожиданно он оказался в тени: это Ома накрыла его своим зонтиком. Он взял у нее зонт и поднял повыше, чтобы тени хватило для двоих. Они пошли рядом, держась близко друг к другу. Адри ушла вперед; она всегда очень быстро ходила, и Илья следил, как поля ее белой парижской шляпы плывут сквозь толпу.

Ома сказала Илье что-то по-голландски, и он кивнул в знак согласия. Было хорошо под зонтиком и сознавать, что скоро они вернутся в большой, устроенный дом, который все знают и который не нуждается в адресе. В этом знании были надежность и ощущение принадлежности.

Они завернули за угол, следуя за белой шляпой, и увидели Адри. Она стояла перед странным сооружением, похожим на театральную декорацию: задняя и боковые стены, сколоченные из листов фанеры, крышек ящиков и кровельного железа, заканчивались открытым пространством. Передней стены не было вовсе, словно смотришь из зрительного зала на декорации комнаты на сцене.

Внутри комнаты стояло несколько ящиков; на одном сидел старый мужчина с иссиня-черной кожей, в длинных брюках и фетровой шляпе с дырками по бокам. Больше на нем ничего не было. Мужчина курил длинную самодельную сигару. Над ним кружился рой мух.

У задней стены лежали пустые мешки, на которых спали трое голых детей. Посреди комнаты была железная бочка с прорезанным квадратным отверстием посередине. В отверстии горел огонь, на бочке стояла большая жестяная банка; в ней молодая женщина в длинном желтом платье варила еду.

Крышей – такой низкой, что женщина стояла, пригнувшись, – служили листы кровельного железа. На крышу были закинуты пустые мешки, которые, понял Илья, ночью спускали вниз, отделяя жилье от улицы. На одном из мешков Илья прочел полустертую надпись: Sucre.

Адри о чем-то расспрашивала женщину на срэнан-тонго; та показала на детей и засмеялась. Адри говорила очень медленно, неуверенно, поправляя себя, и обрадовалась, что пришла Ома. Ома села на один из ящиков внутри комнаты, и женщина молча налила ей воды из большой зеленой бутылки в банку из-под пепси с отрезанным верхом. Она посмотрела на Илью и что-то сказала мужчине.

Тот и сам глядел на Илью с интересом. Илья подумал, что, может, они никогда не видели белых, но решил, что это ерунда.