Через неделю я впервые вышла в коридор. Длинная анфилада комнат простиралась передо мной, манящая и пугающая одновременно. Старые портреты на стенах словно следили за каждым моим шагом: безмолвные свидетели моего медленного возвращения к жизни.

— Марфа, – начала я однажды, когда мы сидели у окна, и она расчесывала мои отросшие волосы цвета пшеницы, — расскажи мне... расскажи о том, какой я была. До пожара, – осторожно попросила я, боясь, что женщина испугается, а хуже того, поймёт, что перед ней вовсе не любимая Верочка.

Старая служанка замерла на мгновение. Её руки с гребнем застыли в воздухе. Она внимательно посмотрела в моё отражение в зеркале, словно пыталась прочесть что-то в глазах.

— Барышня, вы что же... не помните?

— Я... всё как в тумане, Марфа. Лица, имена – всё ускользает. Иногда мне кажется, что я помню что-то, но потом... потом все рассыпается, как карточный домик, - смотреть в глаза этой женщины было невыносимо: во-первых, я чувствовала вину, а во-вторых, было что-то в её взгляде…

Марфа обошла кресло и встала передо мной, вглядываясь в моё лицо с тревогой и состраданием. Я думала только об одном: лишь бы Марфа не отвернулась от меня, лишь бы не оставила здесь одну.

И тут вдруг поняла, что нравится она мне не только потому, что ухаживает за мной, что носится с припарками, водит, как младенца, совершающего свои первые шаги.

В Марфе была какая-то сила. Нет, не от физической силы. Она хоть и была высокой, статной, но с трудом поднимала меня с постели в первые дни. В ней был стержень.

Я не могла жаловаться на отсутствие такого же у меня, но её стержень по сравнению с моим был как гриф от штанги и зубочистка!

Марфа всегда была одета одинаково: длинные юбки, заправленные под пояс сорочки, платок на голове назад узлом. Только единожды я увидела её без него. Она думала, что я сплю, и поправляла тугую косу, свёрнутую в калач на голове.

Говорила Марфа негромко, но чётко, в отличие от второй пожилой женщины, которую я идентифицировала как лекарку. Каждое слово Марфы было весомо, значимо. Не льстит, но и не придирается.

— Вы были... вы… дочь профессора Николая Павловича. Он занимался какими-то научными опытами здесь, в усадьбе. Вы помогали ему в лаборатории. А потом случился тот страшный пожар... – лишь чётки из тёмных деревянных бусин выдавали её нервное состояние. Она держала их в руках постоянно, за исключением моментов, когда занималась мной. Тогда она скоро бросала их в карман юбки.

Я жадно ловила каждое слово, пытаясь нащупать связь с этой незнакомой жизнью, которая должна была стать моей.

— А мама? У меня была мама? – поняв, что губы начинают сохнуть, а лицо как будто ещё сильнее стягивается от ожога, осторожно спросила я и облизала губы.

Марфа заметила это и, похоже, с облегчением отвернулась от зеркала, чтобы пройти к столу и взять кружку с отваром для меня.

— Матушка ваша, Елена Сергеевна, померла, когда вы совсем малышкой были. Я вас с тех пор и растила...

— Спасибо тебе, Марфа, спасибо, что не оставила меня. Ни тогда, ни сейчас, - прошептала я, глядя на быстро движущиеся четки в руках Марфы в отражении.

— У нас… у каждого судьба своя, Верочка. И её никак не отменить, не переменить. Теперь вот так жить надо. Как есть. Иначе какой тогда смысл жизни и твоих родителей, и мой? Понимаешь, о чем я? – её тихий, вкрадчивый, полный надежды на хороший исход голос словно окутывал меня, пеленал в тёплое одеяло, уносил туда, где всё обязательно закончится, как в сказке… «Жили они долго и счастливо.».