Глеб замер.

Все еще крепко прижимая Лану к себе, он осторожно, будто заглаживая вину, провел языком по ранке. Лана забилась в его руках, попыталась оттолкнуть, и он, все еще ошарашенный своим поступком, ослабил хватку.

Лана вырвалась, отступила на пару шагов, а ведь могла сбежать. И Глеб снова почувствовал, как в нем закипает злость. Почему не ушла?! Почему позволяет ему так себя вести?

Он прижал Лану спиной к дереву. Снова целовал ее — уже нежнее, чувственнее, сдерживая порывы. Приказал себе: без ее согласия не станет, не позволит. Прижался к Лане всем телом, дожидаясь, когда она оттает. Уткнулся носом ей в ухо — и дышал, дышал, успокаивая нервы.

И постепенно его огонь передался Лане. Кончик ее носа скользнул по его подбородку, ресницы защекотали щеку. Горячие ладошки нырнули к нему под майку.

Глеб улыбнулся. Чуть отстранился, чтобы удобнее было поглаживать пальцами ее скулу, щеку, подбородок.

Дыхание Ланы стало глуше и глубже. Она наклонила голову, подставляя шею под поцелуи, провела ноготками по спине Глеба, отчего его бросило в дрожь. Он выгнулся, позволяя волне наслаждения прокатиться по телу.

Теперь желание снова бешено пульсировало в нем, до озноба. Глеб запустил руки под байку Ланы и замер, ощутив под пальцами обнаженную грудь. Принцесса знала, чем закончится их прогулка. Она хотела того же…

Ощущение эйфории улетучилось еще до того, как они оделись.

Что-то изменилось в его отношениях с Ланой. Больше не было той простоты, легкости. Глеб смотрел, как она натягивает джинсы, и не понимал, что делать, что говорить. Лучше бы он сейчас оказался дома.

Светало, но Глеб не испытывал и малейшего трепета, наблюдая, как зачинается новый день. Он только чувствовал, что его кроссовки промокли, джинсы набрали росы и теперь липли к ногам. Саднили царапины, которые он получил в лесу. Трещала голова. Разгоряченное тело обжигал холодный утренний воздух.

Глеб взял Лану за руку, но не ощутил прежнего тепла. От этого стало совсем мерзко.

Проводив ее, Глеб отправился домой, поникший, разбитый. Он трогал свои волосы там, где недавно их касалась Ксения — и все не мог понять, почему одно и то же действие, произведенное разными людьми, дает настолько разные результаты.

А еще он думал о том, что ступил на дорогу, ведущую в ад. Возможно, его отец — да и муж Ксении — переживали нечто подобное. Потому что, когда запутываешься так сильно, что узлы только резать; когда захлебываешься от эмоций, словно ко дну идешь — а может, и без всяких «словно», — кажется, что алкоголь если и не спасет тебя, если и не вынесет на берег, то хотя бы даст передышку, как потерпевшему доску от тонувшего корабля.

— Ваш жульен.

Я бросаю взгляд на подошедшую официантку, и она отводит глаза.

— Что в этой истории вашего, личного? — интересуется Граф, поднося к губам чашку с кофе.

Смотрит на меня, не отрываясь. Мне неуютно от такого взгляда. «Иголка для бабочек», — вспоминаю я.

— Почему вы спрашиваете? — ковыряю ложечкой ароматную сырную корочку жульена.

— Судя по вашему тону, я на правильном пути. Видели бы вы свое лицо, когда только что озвучивали мысли Глеба! Я предположил бы, что и у вас проблемы с алкоголем. Но ваше легкое безразличие к вину подсказывает, что дело в другом. В чем же?

— Возможно, вы сами найдете ответ на этот вопрос, если завтра ночью откроете мне дверь, — как ни в чем не бывало отвечаю я и запихиваю в рот такую приличную порцию жульена, чтобы стало понятно — разговаривать в ближайшее время я не смогу.

Приятные ощущения портит лишь мысль о том, что история на сегодня окончилась, а ночь — нет. И я не могу, доев жульен, просто встать из-за стола и сбежать. Еще как минимум несколько часов мне предстоит провести в компании Графа — и теперь не в роли Шахерезады. Уверена, это тоже было спланировано. Посмотрим, какую еще роль он мне уготовил.