Зато есть гобелены и картины, поражающие детальной проработкой пейзажи. Множество вазонов с цветами у массивных белоснежных колонн, делающих коридоры чем-то напоминающими зимний сад.

Да это здание вообще можно ассоциировать с чем угодно, но никак ни с домом. Потолки высоченные, сводчатые, люстры то ли в позолоте, то ли в самом деле золотые.

На светлых стенах — канделябры, и тоже золотые. Музей, дворец, но никак не дом. Ни капли уюта, но и не мне здесь жить, и не мне его создавать.

Тут теперь новая хозяйка, а я все топаю Вириан дальше.

Топаю и думаю, что и на даче теперь будет новая хозяйка, если я в самом деле померла. Теперь ей и квартира и дача, и мои гортензии с малиной и закрутками.

Да что там, бог с ними. Я с дочерью не попрощалась — вот что поистине саднит душу так, что пальцы немеют.

Но она у меня молодец, сильная девочка. Намного сильнее меня...

— Сюда, — зовет Вириан.

Весь путь она молчала, и после одного сказанного слова, вновь стихает. Мы поворачиваем из белого светлого холла в более темный и узкий коридор. Золотые канделябры сменяются бронзой, а вазонов с цветами здесь нет. И воздух ощущается более холодным. Будто, в самом деле, к Северному Полюсу идем.

Пройдя еще метров пять, Вириан останавливается у высоких темных дверей, отворяет их и кланяется, мол заходите.

Захожу, оглядываюсь, ожидая увидеть какую-нибудь разруху. Но, вынуждена признать, что быть разжалованной в этом мире шикарнее, чем замужней и якобы любимой в моем.

Тут не комнатка, тут целые покои, размером со всю нашу с Аркашей двушку. Окна, конечно, не пластиковые, но зато штуки три вдоль всей стены.

Гардины тяжелые, добротные. В центре на узорчатом ковре стоят два дивана и два кресла в бархатной обивке оливкового цвета. Меж ними — кофейный столик с вазочкой, в которой стоит несколько белых роз. Почему-то шесть… Надеюсь, это не намек.

У стен — несколько комодов и буфет, и широкие распахнутые двери, через которые виднеется кровать.

“Неплохо”, — отмечаю про себя, а если еще и кормить будут и убирать… Но стоит только вспомнить хозяина этого дома, который может сюда захаживать и что-то требовать, как желание сразу сходит на нет.

— Вириан, — зову женщину, которая в отличие от меня даже не спешила разглядывать место “ссылки” низложенной жены, а стояла у стеночки и тихо вздыхала. — Присядем?

— Как скажете, хозяйка, — говорит она, и тут как начнет реветь взахлеб, что даже пугаюсь.

Взрослая женщина, лет сорок, ну точно есть, а так расплакалась. Знать бы, где еще достать платок.

Благо, на столе находятся салфетки.

— Вириан, возьми себя в руки. Никто ведь не умер, — говорю я ей.

Хотя, как мне кажется, это Оливия сейчас должна реветь, а служанка ее утешать.

— Не умер, госпожа, не умер. Хвала богам, хозяин от вас насовсем не отказался, и развода не потребовал пока, — говорит она. — Простите, госпожа, простите! Сердце за вас так болит. Вы ведь так старались, все для него делали. Даже готовить научились, такие напекали блины. Сколько раз свои нежные пальчики обожгли.

Знакомо звучит, даже очень. Пальцы я, конечно, не обжигала, а вот весь быт тянула сама. И знала ведь, понимала, что это нечестно.

Пару раз даже пыталась что-то предпринять, намекнуть по мягкому, что мол, вместе же работаем, а я порой и больше. Но в итоге решила, что проще делать все самой, чем просить и слышать тирады в ответ.

— За что же он так с вами, госпожа, — все причитает Вириан, да так, будто хоронит заживо.

Потому и не могу не спросить:

— Стать низложенной жены так плохо?

Женщина тут же перестает плакать, кидает в меня такой взгляд, будто я спросила, почему рыбы плавают, а не летают.