Напрасно старался, конечно. Кто, скажите на милость, станет его слушать, когда в школе назревает важное событие! И ладно бы рассказывал что-то путное, про войну, про оружие, про тактику видения допросов – это бы еще сгодилось. Так нет, болтает о каком– то идиотском царе, который был высоченного роста и любил работать своими руками. А между тем школьный совет давно хочет историю выкинуть из программы вовсе, только и ждет указаний свыше. Отменили же год назад мировую историю как утратившую всякий смысл и только разжигающую излишнюю ненависть между учащимися. Хотя чего ее разжигать – она и не гаснет никогда, полыхает яростным багровым пламенем.

Причем произошла эта отмена после заварушки именно в том классе, где отбывал учебу Дым, он же Димка Дымов. Тогда он еще хорошо учился, потому у него была твердая надежда. Он всей душой верил, что обязательно выберется из этой школы, из их города, из провинции.

А вела мировую историю одна старуха, такая древняя, что даже по улицам повсюду ходила без охраны – кто бы на нее польстился! На своем последнем уроке она говорила как раз про войну, охватившую сотни лет назад весь тогдашний еще не ушедший под воду мир, и потому слушали ее с интересом. И рассказывала старая здорово, про концлагеря там, про расстрелы, про газовые камеры, словно сама все это повидала. Редкий случай, когда звонку на перемену никто не обрадовался, а кто-то с «камчатки» даже взмолился:

– Марья Антоновна, расскажите еще, ну пожалуйста!

Но старушка озабоченно помотала круглой седой головой с проплешинами: ей пора было принимать таблетки, а хранились оные в учительской, в сейфе, чтобы не сперли ироды, то есть ученики.

– Потом, потом, детки, на следующем уроке закончу.

И тогда Ванька Сомов с абсолютно невинным видом спросил:

– Вот вы все говорили, Марья Антоновна: фашисты, фрицы. А какая национальность-то у них была, мы чего-то не поняли?

Историчка, наверное, была так довольна успешным занятием, что не просекла подвоха. Улыбнулась пожелтевшими протезами и ляпнула сдуру:

– В основном, Ванечка, это были немцы, хотя не только…

Тут она одумалась и со щелчком захлопнула рот. Но было уже поздно, парни с русского ряда – самого удобного, у окна и поближе к еле теплым батареям – разом развернулись и уставились на самую заднюю парту в среднем ряду. За ней оцепенели, схватились за руки рыжие и обычно румяные, а сейчас серо-зеленые от ужаса братья Вегнеры.

Правда, Марья Антоновна не растерялась и этим порушила ребятам весь кайф. Она мигом проковыляла через класс к Вегнерам, выкрикивая на ходу почему-то басом:

– Всем сидеть! С места не двигаться!

Дошла, вытащила парней из-за парты и под прикрытием своего тощего тела отконвоировала в учительскую. А когда русские пацаны после уроков вывалились из школы, везде уже дежурили полиция и дружинники, так что большая расправа не состоялась. Но старуху после того случая уволили или она сама не захотела оставаться. А заодно и с мировой историей было покончено навсегда.

Дым не хотел вспоминать тот день, сжимал под партой до хруста кулаки и тряс головой – а отогнать воспоминания все равно не удавалось. Ведь и день тогда был почти такой же: середина осени, 15 октября, холод в классах, а за окном сырая темень и пощелкивание капель о карнизы. Тогда он был рад-радешенек, что не оказался втянут в дурацкую драку, и что можно было сразу после уроков бежать домой, к родителям.

А за пару недель до того дня он вернулся из школы и очень удивился тому, что отец был дома. Отец работал кассиром в большом, стылом, с вечно пустующими полками универсаме, за место свое сильно держался. Даже выходил из дома всегда на полчаса раньше, бормоча себе под нос что-то про происки коллег. И после окончания смены приходил домой в униформе (серый комбинезон без карманов и бордовый фартук), не снимал его до закрытия магазина на случай, если потребуется срочно подменить кого-то. Но сейчас был одет по-домашнему, сидел на краю дивана, а мама в халате и с распущенными волосами полусидела, откинувшись на подушку, по плечи накрытая пледом.