– Братец, похоже, решительно потерял голову из-за вас.

– А вы? – игриво посмотрела на него артистка.

– Я? – Молодой граф пожал плечами. – Пусть это останется моей маленькой тайной.

Петр бросил недовольный взгляд в их сторону, кашлянул, сел и приготовился слушать.

В помещении стало тихо.

Рокотов зачем-то неторопливо вытер рот салфеткой, отбросил ее, не глядя, на блюдо и резко поднялся.

Поэт выбросил худую гибкую руку – и зал вдруг наполнился невероятно густым, будоражущим рокотом.

Россия счастие, Россия свет.
А может быть, России вовсе нет!
И над Невой закат не догорал.
И Пушкин на снегу не умирал!
И нет ни Петербурга, ни Кремля –
Одни снега, снега, поля, поля…
Снега, снега, снега… А ночь долга.
И никогда не кончится она.
Россия – тишина. Россия – прах.
А может быть, Россия – только страх.
Веревка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.
Веревка, пуля, каторжный рассвет
Над тем, чему названья в мире нет![1]

Нет, это были не просто аплодисменты… Это был взрыв эмоций, слез; гнет тайны и тоски пробуждал желание немедленно выпить, что-то говорить, доказывать, исповедоваться и обязательно плакать.

Рокотов, милостиво глядя на потрясенную публику, неторопливо раскланивался, волосы его рассыпались тяжелыми прядями, и из-под них ярко и страстно сверкали глаза поэта, временами останавливаясь на плачущей Таббе.

– Боже, – шептала она, вытирая рукой мокрые щеки. – Как все страстно и страшно… Он действительно звезда. Великая и печальная.

Публика потянулась к поэту чокаться, он милостиво принимал поздравления, кланялся, не выпуская из поля зрения очаровательную молодую актрису.

Она подняла бокал, приветствуя его, и слегка пригубила вино.

Петр извлек из кармана сюртука мягкий шелковый платок и протянул девушке.

Она вытерла лицо, виновато улыбнулась.

– Простите…

– Я вас понимаю, – прикрыл глаза граф. – Это о нашей загадочной Родине, о несчастном народе, о нас всех, заблудших и никчемных!

– А я не понимаю! – решительно возразил Константин. – Все это сентиментальные штучки, рассчитанные на слабонервных дамочек и дуреющих от пресыщенности господ! – Он взял бокал шампанского и одним махом опрокинул его.

– Извините, Табба, – виновато улыбнулся Петр, – мой брат неисправимый оптимист. Но это качество исключительно возрастное.

– Возраст – воздушный шарик, который быстро сдувается! – засмеялся Константин, взял вновь наполненный бокал и поднялся. – Господа! Позвольте пару слов, господа! Я, как и все присутствующие, глубоко почитаю ваш талант, господин Рокотов! Но я категорически не способен воспринять ваш декаданс в отношении моей великой Родины! К чему стенания, вызывающие слезы и истерику? Почему мы видим в русской истории только «веревку, пулю и каторгу»?! Почему мы упиваемся мраком и безысходностью, словно стоим на краю пропасти?! К чертям нытье! К чертям растерянность! К чертям всяких юродивых вроде Гришки Распутина, дурачащих народ! Мы – великая страна! Мы – талантливый народ! У нас невиданные перспективы! Не ныть, не порочить, а любить свое отечество! Любить, как мы любим женщину! Как, к примеру, эту восхитительную молодую особу, от которой невозможно отвести глаз! Которую хочется целовать, целовать, целовать!

Константин лихо опрокинул бокал, поставил его на стол и неожиданно проделал то, чего никто не ожидал от него. Взяв Таббу за подбородок, он развернул девушку к себе и вдруг впился губами в ее губы.

Наступила тишина, кто-то робко попытался поаплодировать.

Поцелуй длился довольно долго. Затем Константин выпрямился, обведя взглядом победителя публику и ловя неуверенные аплодисменты, и в этот момент Табба изо всех ударила его по лицу.