– Кого? – Миронов не сводил с нее внимательного взгляда.

– Возможно, мадемуазель Бессмертную. Но, повторяю, весьма условно.

– Она часто пользуется кисеей?

– Я этого не замечала.

Мирон Яковлевич положил рисунок на стол.

– Нам, мадам, крайне важно установить личность этой особы. Поэтому повнимательней присмотритесь к госпоже артистке.

– Уж куда внимательнее! – обиделась Гуральник. – Я, Мирон Яковлевич, зря свой хлеб не кушаю. Я его отрабатываю!

– Простите, если я вас обидел.

– Прощаю, но впредь будьте осмотрительнее в словах! – Она поднялась и, не попрощавшись, покинула кабинет.

Сонька как раз обслуживала двух бородатых вольнопоселенцев, наливая квас в бутыли и тут же быстро суя под полы их засаленных тулупов поллитровки с самогоном, когда открылась дверь и вместе с облаком холодного пара в лавку просунулась синяя от холода физиономия Михеля.

– Закрой сейчас же дверь! – закричала на него воровка. – И не смей сюда соваться!

– Холодно, мама, – промычал тот, толкаясь на пороге.

– Сгинь, сказала!

– Чего ты его гонишь, Сонь? – вмешался один из вольнопоселенцев, засовывая самогон поглубже под тулуп. – Пусть отогреется. Человек как-никак.

– Убивец, а не человек! Пошел отсюда, сказала!

– Мама, холодно, – снова попросился Михель.

– Сонь… – подал голос второй поселенец. – Он же все время возле твоей лавки крутится. Будто привязанный.

Воровка, выпроводив мужиков, тут же втащила Михеля в лавку.

– Я сказала, не шастай попусту сюда! Сама приду, когда надо.

– Соскучился.

– Соскучился он… – проворчала Сонька, отряхнула снег с его лохмотьев. – Озяб небось?

Михель мотнул головой, прошепелявил:

– Озяб.

– А то не озябнешь. Одежка вон какая. Проходи к печке, – усадила его на лавку. – Может, прикуплю чего-нибудь потеплее?

– Не надо. Потерплю.

– А как заболеешь?

– Столько лет не болел, а уж теперь тем более продержусь, – улыбнулся беззубым ртом Михель.

Сонька налила из чайника в жестяную кружку горячего чая.

– Согрейся.

– Дочка у начальника?

– А то где ж?.. Она ведь у него теперь вроде горничной.

– Это нехорошо.

– Хорошего мало, – согласилась Сонька.

Михель отставил пустую кружку, тяжелым взглядом посмотрел на женщину.

– Пусть уйдет от него.

– Куда?.. Лес валить?

– Пусть даже лес… Перед людьми стыдно!

– Перед какими людьми?

– Перед всеми!.. Знаешь, чего в поселке говорят?

– Ну и чего говорят?

– Разное!.. Что наша дочка – подстилка!

Воровка поднялась, глаза ее горели гневом.

– Это кто говорит?.. Пьяницы, уроды, упыри, убийцы? Это они смеют называть мою дочку подстилкой? Мне плевать, что эти нелюди думают о ней! – Сонька неожиданно опустилась перед Михелем на корточки, горячо зашептала: – Он влюбился, понимаешь?.. По-настоящему влюбился. Этим надо воспользоваться! Мы сможем бежать отсюда!

– Он живет с ней?

Воровка сдула с лица волосы, присела рядом.

– Михелина говорит, пока нет.

– Может, не признаётся?

– А зачем врать?.. Она ведь еще девушка. Никогда не знала мужчин.

Михель помолчал, негромко и внятно произнес:

– Я убью его.

Воровка резко оттолкнула Михеля.

– Пошел к черту!.. Ступай в барак и не лезь не в свое дело!

Михель поднялся.

– Ты ей говорила обо мне?

– Зачем?

– Я ее отец.

– Говорила, – нехотя ответила воровка. – Но для нее ты по-прежнему двинутый.

Сонька откинула крючок и выпустила Михеля в сгущающийся морозный вечер.

Была ночь. Новогодняя елка стояла теперь почти посредине комнаты, игрушек на ней прибавилось, внизу разместился бородатый дед-мороз.

Никита Глебович сменил пластинку в граммофоне, с нежностью проследил за действиями Михелины. Она, одетая в изящное, едва ли не кокетливое платьице, перехваченное цветастым фартуком, легко носилась от плиты к столу, расставляла столовые приборы, накладывала еду, готовилась подать вино.