Константин смотрел на него, как на окончательно сошедшего с ума.

– Ты в бреду, Петр! Ты хоть сам понимаешь смысл своих слов?

– Прекрасно понимаю. Великолепно! Ну скажи. Признайся! Ты финансируешь революционную сволочь? Эту чернь, этих прохвостов? Эсеров-бомбистов, другую мерзость? Ты решил пойти против Богом избранной власти?

– Можно отвечу по порядку?

– Изволь. Только как брат брату. Честно.

– Именно. Первое – никакую «сволочь» я не финансирую, и вся эта чушь не более чем фантазия твоего больного мозга!

– Я чувствую, Костя. Я слишком люблю тебя, чтобы не догадываться. Я ведь в свое время также увлекался бунтом, протестом, сборищами. Но прошло. Прошло, к счастью.

– Не перебивать! Второе. Если бы я даже решился финансировать революционную мерзость, это не твоего ума дело, брат! Я вырос уже из купальных трусов, чтобы давать кому-либо отчет о своих действиях! У меня свои деньги, своя жизнь, свои принципы!

– Принципы пусть! Черт с ними, если тронулся умом. Но деньги! Это деньги нашего отца!

– Это деньги наши с тобой, брат, разделенные поровну! А папеньке – благодарность, и земля ему пухом!

Константин снова решил уйти, и Петр вновь задержал его:

– Одумайся, остановись! Пострадаешь не только сам, но заодно погубишь меня!

– Ты располагаешь фактами?

– Мне намекнули.

– Намекают знаешь где? В публичном доме! Когда стесняются напрямую попросить девку!

Константин подобрал книжку, направился на выход к воротам, и все-таки Кудеяров-старший догнал его, вцепился в рукав.

– Грех, грех! Гадишь в могилы отцов, дедов, прадедов! И я первый прокляну тебя, если не остановишься и не одумаешься! Не только прокляну, но и буду вечным и непримиримым твоим врагом! Пойду войной, жестокостью, беспощадностью!

– Делай как знаешь, брат. Ты старше, тебе виднее, – ответил с усмешкой младший, брезгливо освобождая руку.

В бараке ни души – все каторжанки ушли на смену. Сонька сидела возле буржуйки, в которой потрескивали дрова, ждала дочку. Вскоре дверь барака распахнулась, и к матери быстро направилась Михелина. Присела перед нею на корточки, спросила деревянными от мороза губами:

– Соня…Что стряслось? Меня торчила прямо из красильни вытащил, велел бежать к тебе.

Несмотря на арестантскую одежду, девушка смотрелась красиво, едва ли не игрушечно. Мать поцеловала ее с нежностью, усадила рядом с собой.

Та стянула рукавицы, подышала на озябшие пальцы.

– Пана Тобольского убили, – помолчав, сказала Сонька.

– Слышала. Тетки только об этом и судачат. Правда, что это сделал Михель?

– Так говорят.

– А что с ним теперь будет?

– Думаю, ничего. Подержат в карцере и выпустят. Сумасшедший, чего с него взять?

– Я его боюсь.

– Михеля?

– Да. Он, когда видит меня, всегда мычит и что-то пытается сказать. Как думаешь, он знает, что я его дочка?

– Вряд ли. Он знает только меня. – Сонька помолчала. – А вот пана Тобольского жаль.

– Ты любила его?

Мать усмехнулась, пожала плечами.

– Он любил меня. Всю жизнь.

– А меня зачем со смены погнали?

– Начальник распорядился.

Дочка села поудобнее, приобняла мать, почему-то перешла на шепот:

– Ты с ним разговаривала?

– С начальником?

– Да… Какой он из себя? Говорят, молодой.

– Молодой, – улыбнулась Сонька. – Симпатичный.

– С тобой нормально разговаривал?

– Вполне. – Воровка внимательно посмотрела на дочку. – Ты должна с ним познакомиться.

– Мам, ты чего? Кто он, и кто я.

– Он мужчина. К тому же молодой. Ему нужны женщины.

– Но почему я?

– Потому что здесь, кроме тебя, не на кого глаз положить.

– Ты хочешь, чтобы я…

– Хочу, чтобы ты завела с ним флирт. А дальше будет видно.