Шаман прикрыл глаза и склонил голову, показывая, что слушает. Чоррун продолжил:

– Сила ведет к соперничеству. Я наблюдал подобное среди юных подмастерьев. Здоровая жажда помериться умениями приводит к росту мастерства, но неравенство сил и зависть могут превратить дружбу в ненависть. Нужны ли нам два неопытных и враждующих шамана?

– Приемыш Ворона не в моей власти, – глаза Тайаха сверкнули желтизной.

– Девочка юна и блуждает в потемках, – возразил кузнец. – Это опасно не только для нее, но и для окружающих.

– Пути удаганки Тураах меня не касаются, о ней позаботится Великий Ворон, – жестко повторил шаман. Он подался вперед, и металлические накладки на его кафтане предостерегающие звякнули. Чоррун не боялся ойууна: кузнецы тоже обладают особого рода силой, – но и ссориться не собирался. Он досадливо хлопнул кулаком по колену:

– Это еще не все. Тураах угодила в силки мамаши Кутаар. Почти угодила – я успел за шкирку вытащить ее из норы старухи. Блуждание в Нижнем мире на ощупь… Кто знает, какое зло за ней увяжется? – шаман вцепился взглядом в лицо Чорруна, зрачки Тайаха сузились, став вертикальными. Кузнец приметил это, насторожился. – Через несколько ночей мы снова спустились к Железному лесу – нора Кутаар пустовала, только черное перо лежало на земле. Воронье перо.

– Это поражает, – холодный тон ойууна противоречил блеску глаз. – Что ты предлагаешь, кузнец?

– Тураах стремительно набирает силу, но ей нужен наставник. И поддержка, – гнул свое Чоррун.

– Как видишь, он у нее есть. В одиночку девочка не одолела бы абааса, даже такого никчемного, как матушка Кутаар. А черными перьями Тураах, насколько я помню, пока не покрылась.

– Ходит слух, что осенний алгыс станет первым для юного Табаты, – полувопросительно прогрохотал закипающий кузнец: все его доводы разбивались о Тайаха, словно о скалу. Шаман кивнул. – Не слишком ли рано? Пусть еще годик походит в учениках. Ему от этого вреда не будет, а Тураах получит время совладать со своей силой, выпутаться из силков неуверенности, разобраться в дорогах Трехмирья.

– Я стар, кузнец, – ойуун снял свою рогатую шапку и сразу скукожился, в свете костра резко обозначились морщины, избороздившие его лицо. Только глаза по-прежнему отдавали желтизной, – время мое на исходе. Табата совершит свой первый алгыс накануне осенней большой охоты, а я вернусь в свой улус, доживать оставшиеся мне дни. Что до девочки… Ты прав, двум шаманам тесно на одной земле. Тураах покинет улус, как только Табата войдет в силу. Но я не отправлю ее неведомо куда: в одном из улусов к северу от озера давно ждут сведущего в знаниях человека.

Чоррун свел брови, зашипел, как масло, принимающее в себя раскаленный клинок:

– Складно говоришь, ойуун, да нет в твоих речах той мудрости, которая рождается заботой сильного о слабых. Я вижу, как меняется твой взгляд, и чую затаившееся в тебе Нечто. Не оно ли руководит тобой? Задумайся!

– Не лезь не в свое дело, кузнец, – тихо ответил ойуун. – Что до детей… Ты спросил, я ответил, больше мне добавить нечего.

Чоррун поднялся, едва не опрокинув на себя остатки питья, выругался и тяжелой походкой двинулся прочь, спиной ощущая неприязненный взгляд желтых глаз.

Слово сказано. Если ойуун не хочет изменить решения, кузнец сам приглядит за Тураах.

– О Хозяин-господин тайги, услышь: да смягчится грозный лик твой, да жестокий норов твой уподобится нежному пуху соболя, да пролягут тропы твои, полные снеди, в стороне от моей – большего не прошу, – удаганка поклонилась могучим стволам. Медведя в тайге встретить опасно в любое время, а весной – и того подавно. Потому и не ступит в лес ни один человек, не испросив милости у косолапого.