Наконец, мы должны помнить, что, согласно Хайеку, иерархия стихийных порядков зависит от их сложности и более сложный порядок может объяснять, учитывать и включать в свой состав сравнительно более простые порядки. Однако относительно простой порядок не может объяснять и содержать такие порядки, которые обладают более сложной категориальной системой, чем он сам; это исключено^>61.

Если приложить это открытие Хайека к методологии, то можно сказать, что австрийский подход, относительно более сложный, глубокий и реалистический, может учитывать и включать в себя неоклассический подход, который имеет право на существование как минимум в тех относительно редких ситуациях, когда люди предпочитают вести себя реактивно, т. е. в соответствии с неоклассической концепцией, и стремиться к максимизации в узком смысле. Однако в неоклассическую парадигму в принципе невозможно включить такие реалии жизни людей, как творческое предпринимательство, которое выходит далеко за рамки категориальной структуры неоклассической модели. Попытка запихнуть предмет исследований австрийской школы, субъективные реалии жизни людей, в смирительную рубашку неоклассического подхода приводит либо к их обеднению, либо к иному, более здоровому решению, когда неоклассический подход склоняется перед более сложной, более глубокой и объяснительно более мощной концепцией австрийской школы.

На этот навязший в зубах аргумент экономисты австрийской школы отвечают, что упрощать допущения – это одно, а делать их абсолютно нереалистичными – совершенно другое. Австрийцы возражают не против использования упрощенных допущений, а против того, что неоклассические допущения противоречат тому, каковы люди на самом деле и как они действуют (творчески и динамически). С точки зрения австрийцев, прикладные выводы экономистов-неоклассиков сомнительны не потому, что они упрощают реальность, а потому, что их допущения не имеют ничего общего с реальностью.

Например, это единственное, в чем упрекает австрийскую школу Стиглиц в своей недавно опубликованной работе, посвященной критическому анализу моделей общего равновесия^>62. Мы уже объясняли (с. 41–42), почему большинство теоретиков австрийской школы с самого начала не доверяли использованию в экономической науке языка математики. С точки зрения австрийцев, это порок, а не добродетель. Математика представляет собой символьный язык, сконструированный для удовлетворения потребностей логики, естественных и инженерных наук, т. е. областей, где нет ни субъективного времени, ни предпринимательского творчества. Поэтому язык математики не учитывает ключевых особенностей человека, протагониста социальных процессов, а именно они являются предметом изучения экономической науки. Сам Парето признавал этот серьезный недостаток математических методов, когда отмечал, что его анализ не учитывает истинного фигуранта социального процесса (человека); с точки зрения его математического подхода «от индивида требуется лишь фотография его вкусов, а сам он может исчезнуть [из поля зрения теоретика]»^>63. Подобную ошибку совершил и Шумпетер, писавший, что «от людей [экономической науке] нужны лишь функции ценности потребительских благ, из которых можно вывести все остальное»^>64.

Так или иначе, математики пока не разработали новую «математику», которая учитывала бы творческие способности людей и все последствия этого и не прибегала бы к позаимствованному у физики допущению о неизменности, на котором до сих пор были основаны все известные математические языки. С нашей точки зрения, для научной дисциплины, имеющей дело с творческой способностью людей, идеальный язык – это естественный язык, стихийно возникающий в ходе повседневного процесса предпринимательства и воплощенный в многочисленных существующих в реальном мире языках.