Всё сузилось. Лаборатория растворилась. Остался только этот поцелуй, и в нём – всё, что нельзя было озвучить: страх, тяга, облегчение, вина, признание.

Когда разомкнулись, никто не говорил. Они просто смотрели друг на друга, будто обнаружили неизвестные черты на давно знакомом лице.

Ночь была безветренной, с морозной тишиной, в которой каждый шаг звучал чище, чем голос. Они вышли из машины – не рядом, не порознь, а в том выверенном расстоянии, которое держалось на чём—то едва уловимом. Ни один не оглянулся. Не потому, что боялись взгляда, а потому что ничего не нужно было уточнять.

Вениамин первым открыл дверь особняка, вошёл, не зажигая свет. В холле горела только настенная лампа у лестницы – тёплая, матовая, с оттенком старого янтаря. Софья прошла мимо, не касаясь перил. Шаги были лёгкими, почти бесшумными, но не крадущимися. Она не спрашивала, куда идти. И он не указывал.

На втором этаже коридор будто ждал их. Слишком прямой. Слишком чистый. В спальне не было ни напряжённой подготовки, ни предварительных жестов. Только замедленное движение воздуха, в котором дыхание становилось важнее слов.

Софья остановилась у края кровати. Пальцы дотянулись до пуговицы на вороте. Рука дрогнула, но не от стеснения – скорее, от излишней собранности, как у скрипача перед началом. Первая пуговица, вторая. Свитер – серый, мягкий, с высоким горлом – соскользнул по телу, оставив на нём лёгкий след электричества. Под ним – простая белая майка. Без украшений. Без оборок. Чистая линия.

Вениамин не торопился. Смотрел, как она движется, как будто пытался запомнить именно это – не форму, не последовательность, а ощущение: женщина, снимающая одежду не для соблазна, а потому что это правильно в данный момент.

Он подошёл ближе. Рука легла на талию, чуть ниже линии ребер. Ткань её майки холодила. Провёл пальцами вверх, к плечу, сдвинул лямки. Она не остановила. Не помогла. Просто дышала – тише, но глубже.

Майку он стянул через голову одним движением – плавным, уверенным, без лишней торопливости. Под ней оказался тонкий лифчик, почти невесомый, полупрозрачный, как дым. Застёжка поддалась сразу, без усилия, будто ткань знала, что пришло её время. Софья вздрогнула слегка – не от его прикосновения, а от прохладного воздуха, скользнувшего по коже. Затем подняла руки, дотронулась до пуговиц на его рубашке и стала расстёгивать их одну за другой. Без суеты, чётко, точно, словно выполняла давно отрепетированное движение. В её жестах не было кокетства – только сосредоточенность и внутренняя готовность.

Рубашка упала на пол. Он обнял её. Не прижал – именно обнял. Контакт тел был осторожным, но насыщенным. Сквозь бельё уже чувствовалось напряжение, которое не требовало ускорения, только продолжения.

Софья отступила на шаг. На ней была короткая тёмно—синяя юбка, чуть выше колена, с застёжкой сбоку. Она расстегнула молнию, сдвинула ткань по бёдрам – та скользнула вниз мягко, будто сама поняла, что должна уступить. Под юбкой – простые хлопковые трусики с тонкой белой каймой по краю. Деталь, мимолётная, но та, что остаётся в памяти дольше всего – не из—за откровенности, а из—за точности.

Двигалась так, словно находилась в комнате одна, без чужого взгляда, без оценки. Каждый жест был завершённым, не требующим подтверждения.

Сняла трусики медленно. Не театрально. Не демонстративно. Просто – как финальный жест перед тишиной.

Он провёл рукой по её бедру, задержался чуть выше колена. Дыхание участилось. Пальцы дрожали. Не от желания. От невозможности поверить, что всё это происходит здесь и сейчас.