– Боги! Замолчи наконец, дай подумать.

Мать с отцом не боялись, им было не до того. Поэтому не боялась и Сенни. Когда ей становилось страшно, она просто смотрела на них. Мать, глядя на отца, злилась, отец, глядя на мать, начинал браниться, – это занимало их целиком и мешало страху. А Сенни держалась за ножик на поясе и тоже храбрилась.

Хотя бежали они очень быстро и мать тянула ее за руку что было сил.

– Оно убило ее! Оставило на дереве и окрасило кору ее кровью. Мы должны были остаться и схоронить ее, а мы убежали.

– Да что мы могли, дуреха? Потом они взялись бы за нас – вот сейчас и возьмутся. Подумай о ней!

Сенни знала, о ком они говорят. Отец называл их чудищами. Те пришли в их домик и велели им уходить. Сказали, что это их, чудищ, лес. Отец сказал, что никуда не уйдет, и тогда те забрали Идну.

Их имя звучало как бранное слово.

Отец взял Сенни за другую руку – может, хотел показать матери, что не боится и потому тянет сильнее. Сенни высвободилась и ухватилась за ножик – показать отцу, что она тоже храбрая, но он не заметил.

Он смотрел вперед, мать – назад. Идны с ними не было, и они не говорили о ней – наверное, чтобы не пугать Сенни. Но Сенни видела Идну на дереве – ветер качал ее вместе с ветками.

Мать хотела вернуться, но шла с отцом к домику у ручья.

Отец сказал, что теперь они будут жить там. У ручья растут ягоды, и можно ставить силки на кроликов. Мать научила Сенни готовить вкусную мясную похлебку. В лесу страшно, и Сенни не велели туда ходить, но отец подарил ей ножик, и она ходила несколько раз.

Здесь есть места, где можно спрятаться. От зверя, от чудища, забравшего Идну.

– Отец, – сказала она.

– Иди, иди, – сказал он.

– В лесу можно…

– Да, да.

Она подняла вверх свой ножик.

– Там можно спрятаться, и ягоды есть, и я не…

– Да цыц ты, говно!

Он никогда не обзывал ее так, но сказал такое же слово, когда люди с перьями в волосах пришли и велели ему уходить. Потом тоже говорил, и Сенни знала, что оно значит.

Так называются чудища. Это их имя.

– Мы и так в говне по уши, закрой свой говенный рот!

Мать молчала – боялась, наверное.

Сенни держалась за ее руку, стиснув ножик в другом кулаке.

Когда луна стала опускаться в древесное море и совы вернулись в свои дупла голодными, она попыталась не слышать, что он говорит.

– И вот еще что.

Рокада говорил с ней только впотьмах – чтобы не видеть, как она от него отгораживается, чтобы она не могла заняться чем-то другим и притвориться, будто ей до него дела нет. Чтобы не замечать, как она водит пальцами по рубцу на ключице.

– Нужны будут доказательства, – сказал он.

– Доказательства, – повторила Калиндрис.

– Да, трофей. Доказать племени, что она вправду сделала это. Позаботься, чтобы руки у нее были в крови.

– Ты хочешь, чтобы я принесла тебе доказательство?

– Да. Сунь ей в руки, если понадобится. Скажи, что я буду ею гордиться, это заставит ее послушаться.

– Она не умеет стрелять. Не умеет натянуть лук как следует и подкрасться к добыче. Шумит, как и ты. – Калиндрис продолжала шнуровать сапоги. – Она не справится.

– Должна справиться.

Рокада сел рядом на шкуры, и она замерла. Эти шкуры служили ей постелью только в самые холодные зимы, но когда они лежали вместе бок о бок, зимний холод не чувствовался. Она вся обливалась холодным потом, и ей было тошно.

Вот как сейчас.

– Племя не считает ее своей, и я недоволен этим. Ей нужно научиться быть шиктой.

Шиктой. Он произносит это, как обычное слово, то, что во мраке лучше не выговаривать.

– Она и так знает, что это. – Калиндрис туго затянула шнурки.