Вой ушел так же скоро, как и пришел. Шикты ни о чем не просят Риффид, свою богиню. Просить – значит, рисковать навлечь на себя ее гнев. Она не дала им ничего, кроме жизни и Воя, и ушла в Темный Лес. Они поколениями оттачивали это чувство, голос жизни и смерти.

Чувство, которое детское нытье может прогнать в один миг.

– Когда же мы будем охотиться?!

Ну, ничего. Вой показал Калиндрис достаточно, другие звуки жизни и смерти уже ничего не значили. Она держалась только за последний – звук неуверенности, ожидающий, когда она склонит чашу весов в сторону тьмы.

Калиндрис поднялась, стряхнула листья с кожаного охотничьего камзола, повесила лук и колчан на плечо. Кожаный ворот прильнул к голой шее, и Калиндрис, потирая шрам на ключице, пообещала себе, что других прикосновений к своему горлу больше никогда не допустит. Она до сих пор ощущала каждую костяшку, которую он вдавливал в ее тело.

Не оглядываясь, она спрыгнула с валуна и пошла на шум. Здесь, на краю лесного моря, деревья высились как колонны и пропускали чересчур много света, оставляя слишком много для зрения и слишком мало для слуха. Вою недоставало ясности, и приходилось держать уши настороже.

Поставив их прямо, как копья, Калиндрис прислушалась. Шорох листьев, обиженный плач, частое дыхание.

Девочка.

Идет следом.

– Ты меня за дурочку не держи! Если хочешь меня бросить, делай это не так откровенно. Я ведь могу тебя выследить и заставить сделать хоть что-то.

Чтобы бросить ее, нужна была злость, которую Калиндрис не могла тратить. Злость, как ее стрелы, ее нож и весь ее день, предназначалась кому-то другому.

– Почему ты со мной не разговариваешь? – негодовала девочка. – Я все сделала правильно. Шла по следу, как ты мне показывала, во всем тебя слушалась. Что не так?

Калиндрис молчала потому, что девочка уже потратила все слова, – это и было неправильно. Столько слов ей не нужно, они ей вообще не нужны. Язык шиктов – это Вой, приходящий к ним с первым вздохом и первым криком.

Но девочка не слышит его, не владеет им. Она способна только дышать и кричать.

И ее крики терзают уши Калиндрис.

– Мы хоть идем-то правильно? – не унималась девочка. – Я не вернусь, пока зверь не будет убит, иначе меня не примут и не дадут мне перья. Отец так сказал.

Калиндрис поморщилась. Рокада болтает много всякого. Как будто все так и есть, как он говорит. Несогласные видят зеленый огонь его глаз, его белые зубы. Слышат медовый голос, убеждающий их.

Миг спустя ее позвоночник выпрямился подобно копью и проступил под кожей. Она обернулась, оскалившись, прижав уши.

Девочка стояла прямо за ней. Перья в золотистых кудряшках торчат как попало, лук за узкими плечиками натянут неверно, в худых ручонках недостанет силы послать стрелу. Уши длинные, гладкие, без канавок – одно торчит вверх, другое повисло. В тщетной попытке расслышать то, что им не дано.

А глаза зеленые-презеленые.

– Твой отец не всегда бывает прав, – сказала Калиндрис.

– Будь это так, его бы не слушали. – Девочка напыжилась от показной гордости, которой на самом деле не чувствовала. – Но люди его слушают и делают, как он говорит.

Слова, тяжелые слова. Можно подумать, что дитя верит в них.

Калиндрис не сразу сумела разжать кулак, палец за пальцем, костяшка за костяшкой. Не сразу сумела оторвать от девочки глаза, замкнуть уши. Она поправила колчан и снова пошла на шум.

– Зря мы сюда идем. Надо было послушаться.

– У нас нет выбора. Ходу, ходу!

Мать с отцом снова ссорились.

– Эта тварь забрала мою Идну, а мы ее бросили и сбежали. Со своей-то земли!