После обеда ко мне подошёл один их охранников.

– Я Свен, Тьяго приказал истопить для тебя мыльню. Мы всё сделали. Ты не бойся, тебя никто не потревожит, можешь идти.

– Спасибо, – поблагодарила я его и помчалась за чистыми вещами.

Мыльни напоминали наши русские бани, только без каменки. Топилась печь, на ней грели воду. Я зашла в «предбанник», там на лавке в миске стояло мыло, а рядом лежал кусок ткани, чтобы вытереться. Воины позаботились обо мне. Зашла в парную, вдохнула горячий воздух. Хорошо. Набрала здоровенную шайку воды. Отскребла всю грязь, дважды сполоснула волосы. Я плескалась, пока не извела всю воду в мыльне.

Обсохнув в «предбаннике», тщательно вытерлась, надев пусть и не новую, но чистую одежду: панталоны, чулки, нательную рубаху и платье. И почувствовала прилив бодрости и оптимизма. Мы не замечаем порой самых обычных радостей, гонимся за капиталом, шмотками, гаджетами. А ведь даже возможность помыться и надеть всё чистое не меньшее удовольствие, просто слишком обыденное для нас.

С этими мыслями, я отмытая и довольная завалилась спать. Камины в господских покоях не топили, и можно спокойно отдохнуть.

В день праздника все были в радостном возбуждении, даже обычно хмурая Лотта ходила с улыбкой на губах. Двор украсили еловыми ветвями и цветными лентами, развесили колокольчики, что нежно звенели, подрагивая на ветру.

Когда солнце опустилось к горизонту, окрасив двор багрянцем, оставшиеся в замке охранники развели костёр. Нежные голубые лепестки пламени робко распустились над хворостом, пробовали угощение и, набирая силы, наливались оранжевым и алым. Скоро костёр загудел, затрещал, выплёвывая искорки в тёмное небо.

Замковые ворота стояли открытыми, и в них потянулся народ. К ночи вокруг замка стало так людно, что приходилось поработать локтями, чтобы пробраться куда-то.

Люди тихо переговаривались, в ожидании чего-то. Мы с Леви устроились на крыше конюшни.

– Там внизу ты ничего не увидишь, – подавая мне руку, сказал юноша. Ему не пришлось меня уговаривать, любопытство победило.

Я разглядывала разномастную толпу. Девушки были наряжены в двухцветные блио, или тёплые платья, которые сверху прикрывали шерстяные плащи. Волосы у многих были распущены или переплетены цветными лентами. Вместо заколок – еловые веточки.

Парни тоже принарядились в нарядные котарди, явно хранившиеся для таких вот случаев и узкие штаны. Мужчины постарше предпочитали более длинные и просторные упелянды, что помогали скрыть раздобревшую с годами фигуру.

Скоро толпа чуть расступилась, и во двор вошли трое: старец с длинной окладистой бородой почти до пола и двое подростков, лет тринадцати.

Наверное, священнослужители, подумала я и не ошиблась.

Старик был бодр для своего внушительного возраста. Двигался легко, стремительно. Тяжёлый посох в руке явно служит не для того, чтобы на него опираться. Этакой толстенной палкой удобнее обороняться. Одет он был в длинный, белый балахон, подпоясанный узорчатым, тканым, трёхцветным поясом. На груди висел медальон, поблёскивая в зареве костра. Что на нём изображено, мне разглядеть не удалось. Поверх балахона на старце был тёмный плащ, подбитый мехом.

Мальчишки, его сопровождавшие, были наряжены в белые туники и плащи. На шее – деревянные амулеты.

Гул толпы смолк. Возле костра освободилось пространство, и вперёд вышел Дюк с огромным караваем в руках. На хлебе высились фигурки птиц из теста.

Рядом с поваром стояли Леопольд и Грета, в нарядных одеждах.

Старик отломил кусочек от каравая, что-то говоря мерным речитативом, наверное, молитву. Потом воздел руки, будто благословляя всех. Его речь закончилась. Жрец стал отламывать кусочки от хлеба, раздавая всем желающим. Никто не толкался, не старался урвать лишний кусочек. Люди подходили по одному, принимали угощение и кланялись, а старик дотрагивался до плеча или головы, что-то говорил.