– Может, выпьем?

– О нет, – отказалась я. – Мийи уже никогда не будет прежним.

Андре тоже не будет прежним. А я?

– Невероятно: мы добрались до Мийи за двадцать минут, – сказала я, когда мы снова сели в машину. – Только это уже не Мийи.

– Ты права. Это чудесно и одновременно мучительно: видеть, как мир меняется у тебя на глазах.

Я задумалась над его словами:

– Ты снова сочтешь меня неисправимой оптимисткой, но все-таки это, скорее, чудесно.

– Согласен. Самое печальное в старости – не изменение мира, а перемены внутри нас.

– Ты не прав. Эти перемены порой идут нам на благо.

– Вреда от них гораздо больше, чем пользы. Если честно, вообще не понимаю, какие здесь плюсы. Объяснишь?

– Хорошо, когда все осталось в прошлом.

– И можно думать о смерти? Нет. Ты сама понимаешь, о чем говоришь?

– Ты помнишь о прошлом. И острее воспринимаешь настоящее.

– Допустим. А что еще?

– Мы более интеллектуальны и лучше разбираемся в некоторых вопросах, но, конечно, мы многое забываем. Даже забытые факты и события навсегда остаются с нами.

– У тебя, может быть, и так. А я становлюсь все более невежественным, кроме своей профессии. Например, чтобы выучить квантовую физику, мне придется вернуться в университет и снова стать студентом.

– И ты легко справишься с этой задачей.

– Да, я уже думал об этом.

– Интересно, – задумалась я. – Мы согласны во всем, кроме одного: не понимаю, чего не хватает зрелому человеку.

Он улыбнулся:

– Молодости.

– Сама по себе она не приносит пользы.

– Молодость – это то, что итальянцы красиво называют выносливостью. Это огонь, дающий силу любить и творить. Когда он гаснет, человек теряет все.

Он говорил так пылко, что мне не хотелось обвинять его в излишней самоуверенности. Вдруг я увидела в нем что-то такое, о чем и не подозревала. Что-то, о чем я старалась не думать раньше, и это пугало меня. Возможно, именно поэтому мы не могли полностью сблизиться.

– Ни за что не поверю, что ты не можешь больше творить, – сказала я.

– Башляр писал: «Великие ученые приносят пользу в молодости и вредят в старости». А я тоже считаюсь ученым. Значит, сейчас для меня главное – никому не навредить.

Я промолчала. Возможно, он не прав, но он искренне верил в свои слова, поэтому возражать не было смысла. Я понимала, что его часто раздражал мой оптимизм – он считал, что я просто пытаюсь бежать от проблем. Но что я могла поделать? У меня не было сил ему возражать. Поэтому я выбрала молчание. До Шампо мы ехали молча.

– Этот неф очень красив, – сказал Андре, когда мы вошли в церковь. – Очень похож на тот, что мы видели в Сансе, но выглядит более пропорциональным.

– Да, прекрасная архитектура. К сожалению, я не помню, что было в Сансе.

– Такое же чередование одинарных и двойных колонн.

– У тебя прекрасная память!

Мы внимательно осмотрели неф, хоры и трансепт. Коллегиальная церковь была ничуть не хуже Акрополя, но настроение у меня было уже не то, что раньше, когда мы колесили по Иль-де-Франс на своей старой колымаге. Сейчас мы оба были не в духе. Меня не интересовали ни резные капители, ни монашеские кресла, которые раньше нас так забавляли.

На выходе из церкви Андре спросил меня:

– Как ты думаешь, «Золотую форель» еще не закрыли?

– Давай проверим.

Когда-то нам очень нравилось это место: маленький трактир у воды, где готовили простую и вкусную еду. Последний раз мы были там, когда праздновали серебряную свадьбу. Тихая деревушка с дорогами, вымощенными мелким булыжником, совсем не изменилась. Мы прошли всю главную улицу и по ней же вернулись обратно. «Золотой форели» уже не было. Ресторан на краю леса, в который мы зашли перекусить, нам не понравился. Возможно, потому что мы сравнивали наши сегодняшние впечатления с воспоминаниями.