– Осень помню, – продолжал дежурный, ни к кому не обращаясь. – Клены кострами полыхают, осень в тех краях солнечная, сухая, тепло держится долго, а небо до того синее, что глазам больно. И вот краски в памяти остались – красные клены и синее небо… – Дежурный помолчал. – Помню, как-то котенка с дерева снимали, забрался от собак подальше, а слезть не мог, сутки просидел, все орал, наконец не выдержали мы, полезли… А дерево высокое, тонкое, раскачивается, вверху кот орет, внизу мать ругается… Еще какой-то полоумный петух был, любил, бывало, взлететь на это дерево и орать на всю округу. Ох и орал, дурак, ох и орал! – Дежурный восхищенно покрутил головой. – До сих пор звон в ушах стоит.

Что-то не нравилось Замотиной в этом рассказе, она ерзала на жестком стуле, обеспокоенно вертела головой, и постепенно неуверенность охватывала ее душу.

– А что это вы про петуха взялись рассказывать? – не выдержала Замотина и подалась вперед от нетерпения.

– Про какого петуха? – удивился дежурный. – Я ничего про петуха не говорил. О другом, правда, был разговор… Вспомнил вот дерево. Я же не виноват – без спросу вспоминается, можно сказать. А у вас было такое дерево? – неожиданно спросил он Замотину.

– Нет. – Замотина отвернулась. – Я в лесу выросла.

– А у вас, Деев?

– Что говорить! – Деев махнул тяжелой красноватой ладонью. – И рябинку, которую эта вот… срубила, во всем лесу узнаю.

– А ты поплачь, поплачь, оно и полегчает, – зачастила Замотина.

– Плакать не будем, – строго проговорил дежурный. – Зачитываю протокол, – строго проговорил он. – «Гражданка Замотина, руководствуясь собственными представлениями о правилах посадки деревьев в новом микрорайоне, на пустыре у многоквартирного дома срубила посаженные гражданином Деевым деревья. Возмущенный ее самовольством, гражданин Деев вырвал из рук гражданки Замотиной топорик, типа туристский, которым вышеупомянутая гражданка Замотина под покровом темноты рубила деревья, и, не владея собой, изрубил входную дверь квартиры гражданки Замотиной, чем привел ее в полную негодность…»

– Кого привел в негодность? – спросил Женька, стараясь выглядеть серьезным.

– Дверь, конечно. – Дежурный для верности еще раз посмотрел в листок протокола. – «Да, привел дверь гражданки Замотиной в негодность…» Правильно написано? Не отрицаете? Прошу подписать. Вот так… А теперь можете быть свободны.

– Это как же понимать? Вы что же, не посадите его? – Замотина с недоумением оглянулась на Деева.

– Деева? – переспросил дежурный. – Нет, не посажу. Воздержусь. Сажает суд. Вот суд пусть и решает.

– Так нельзя! – вдруг закричал пьяный в своем углу. – Если ты так говоришь, то я больше знать тебя не хочу! Кончилась наша дружба, Коля! Кончилась… Больно большим человеком ты стал, мне уж не дотянуться… Иди себе с богом… За тобой не угонишься, ноги не те… Да и охоты особой нету…

– А кто мне дверь вставит?

– Да вставим тебе дверь! Иди уже, Христа ради! – заорал Женька. – Иди, пока идется! – Подождав, пока Замотина, пробираясь вдоль стен, дошла все-таки до выхода и прошмыгнула в дверь, он повернулся к дежурному: – Ну, а это… как сказать-то… Что ему светит?

– Думаю, суток десять-пятнадцать придется ему на пользу родного города потрудиться. Скорее всего по части благоустройства. – Дежурный позволил себе улыбнуться. – Так что работа будет не в тягость, а, папаша?

– Поработаем, – ответил Деев, поднимаясь. – Отчего ж не поработать.

Дали Дееву пятнадцать суток.

Приговор он слушал спокойно, и единственное, о чем попросил суд, – это направить его на работу в район нового дома. Судья несколько удивилась, поскольку обычно осужденные умоляли не направлять на свою улицу, чтоб не срамиться. Накануне Деев сам остригся наголо – не утруждать же милицейских парикмахеров, но, как выяснилось, сделал это напрасно, потому как стричь его никто не собирался. Он стоял перед судьей, опустив угластую голову, и молча ждал ответа на свою просьбу.