Конечно же Алёна Михайловна утрировала, она не раз покоряла и не такие вершины, но сейчас берег, где отдал Богу душу мальчик Арсений, казался ей неправильным, уродливым и опасным. Женщина очень любила своего внука, любила огромной душной любовью. По правде сказать, она не ведала, как ей теперь жить дальше.

Вадим съехал жить к Саше и Вере, не выдержав испуганных, полных справедливого упрёка глаз Юли и ежечасных проклятий тёщи. Саша, правда, тоже винил Вадима в смерти Арсения, заявив, что, перед тем как уйти плавать, оставил крестника на попечение Вадима. Какого, спрашивается, черта, на Арсении не было лица после разговора с Вадимом? Должно быть, Вадим опять вёл себя с сыном как последняя скотина. Арсений нервничал, это было заметно. Из-за этого он и не справился с волнами.

Вадим молчал, ему нечего было ответить. Саша, не встретив сопротивления, отстал от Вадима, посудив, что тот и так достаточно наказан. А может быть, вспомнил своё состояние после смерти Лидии. Имел ли он право судить Вадима? Вадим, кстати, не упомянул ни о Лидии, ни о Павле, чтоб осадить Сашины упрёки. Саша это оценил. Он не дал Вадиму поддержки, но перестал его пинать, оставив в покое.

Вадим слонялся по дому как неприкаянный, его боль следовала за ним по пятам. Вадима угнетало, что он так и не сумел извиниться перед сыном за грубость. За тысячу грубостей, что наговорил ему за недолгую жизнь Арсения. За невнимание, когда Вадим устало отмахивался от сына. Как бы хотелось вернуть время вспять, обнять Арсения, крепко прижать к себе его хрупкое тело и сказать, как сильно Вадим его любит. Потом играть с ним, учить его, гулять вдвоём вдоль берега... Как так вышло, что другие незначительные дела оказывались важнее разговора с Арсением? Если б вернуть время вспять...

Единственным человеком, от которого Вадим услышал доброе слово, была презираемая им Вера. Ее глаза были красны от слез и трогали Вадима до глубины души. Арсений был ей, в сущности, никем, но Вера оплакивает его как родного сына. Вера положила на плечо Вадима свою бледную руку с тысячу раз клятым кольцом на пальце, которое опять стала носить. Из-за этого кольца Вадим нагрубил Арсению в последний раз.

— Вера, поймите хоть вы меня. — Вадим, словно нищий на паперти, клянчил у жены брата сочувствие. — Я любил своего сына... ну так как умею любить. Я не знаю как это произошло. Я был в расстроенных чувствах из-за матери, я... Я не снимаю с себя вины... просто... Я, наверное, после похорон Арсения пойду и утоплюсь. А может быть, даже сегодня. Я не могу с этим жить... не смогу больше. Помолитесь за меня. Хотя не надо! Я ведь не верю в эти молитвы и в загробную жизнь. Но и эту жизнь я не принимаю, где люди норовят пинать павшего.

— Перестаньте, Вадим, — мягко говорила Вера. — Топиться ни к чему. Сейчас все так потрясены горем, что не ведают что говорят. Со временем, конечно, поймут, что вы не желали случиться плохому. Нужно время. Все же, мне кажется, вам нужно поискать утешение в вере. Честно сказать, я не вижу другого выхода в таких страшных жизненных периодах. Человек не может справиться сам с такой потерей.

Вадим промолчал, но он знал, что ему невозможно искать утешения в вере. Даже если б он не называл себя атеистом, то после смерти сына непременно утратил бы веру. Но а как по-другому?

«Где сын твой, Вадим?» — спросил бы его Господь, если бы Вадим верил в Него.

И Вадим не смог бы, подражая библейскому Каину, ответить: «Что ж я, сторож сыну своему?»

Разумеется, сторож. И сторож никуда не годный.