– Нравится, – согласился Костя. – Здесь, по-моему, настоящая Москва, старинная.

– Ну, не такая уж и старинная, – возразила Лера. – Все давно перемешалось – и люди, и годы. У нас тут на некрополь не очень похоже, очень живой подобрался народ. Даже слишком – один «Узбекистан» чего стоит.

Ресторан «Узбекистан», отделенный от Лериного дома полоской бульвара, был тем еще местечком. Здесь собирались люди «с уголовным прошлым», как говорила Лерина мама.

«И с настоящим», – добавляла Лера – не вслух, чтобы не нервировать Надежду Сергеевну.

Если бы не негласный закон – местных не трогать, – который действовал на этой территории, здесь и ходить было бы небезопасно по вечерам, мимо мрачноватых личностей, в любую погоду тусующихся возле «Узбекистана».

Но благодаря этому закону, да еще неизменной солидарности, царившей в их дворе, Лера с детства привыкла никого не бояться – и на всю жизнь была благодарна и двору своему, и соседям.

У них никто ничего не боялся, сколько раз она в этом убеждалась. И хотя до сих пор Лерина жизнь не требовала от нее какого-то особенного бесстрашия – все равно она всегда словно поддержку чувствовала, словно похлопывание по плечу: не трусь, мы с тобой!

Ей так много всего надо было рассказать Косте! Но как можно рассказать обо всем? О том, как прошло ее детство – здесь, на этих улицах – разве об этом можно рассказать по-настоящему?

Как они однажды пошли с мамой в Сандуны – Лере было тогда десять лет – и мама показала ей великую балерину Семенову. Та делала маникюр у миниатюрной интеллигентной старушки Киры Сергеевны, дворянки, которую судьба сделала маникюршей в Сандунах. И мама рассказывала потом Лере, что Семенова всегда накладывает только один слой лака: говорит, иначе ей тяжело будет танцевать…

Невозможно было рассказать обо всем этом – обо всей своей жизни, в которой то и дело, посреди обыденных дней, возникало что-нибудь такое, совершенно необычное, как тяжесть прозрачного лака на пальцах балерины.

А так хотелось, чтобы Костя знал теперь обо всем…

Они прошли через арку, повернули налево, к подъезду.

– Здесь Сандуны рядом, – рассказывала Лера по дороге. – И вообще все рядом – Кузнецкий, Сретенка. Моя школа на Сретенке, я тебе рассказывала?

– Нет еще, кажется…

Костя казался каким-то смущенным, притихшим. Правда, он никогда и не был шумным или говорливым, но сейчас, пересекая рядом с Лерой ее двор, и вовсе стушевался. Даже оглядывался как-то испуганно, словно боялся встретить кого-нибудь.

Как назло, им и встретился Митя Гладышев. Хотя Лера-то, конечно, никого не опасалась встретить, но тоже почему-то смутилась – наверное, из-за Костиного смущения.

Митя шел через двор, думая о чем-то своем, не глядя вокруг и засунув руки в карманы пальто. Он был, как обычно, без шапки, и снежинки белели на его темных волосах.

– Лера! – обрадовался Митя, едва не столкнувшись с нею посреди двора. – Сто лет тебя не видел, Лерка! Вот не думал, что ты будешь так вдохновенно учиться.

Тут он заметил и Костю.

– А это кто? – тут же поинтересовался Митя, с необычной для него, но обычной для их двора бесцеремонностью.

Впрочем, Лера на такую бесцеремонность никогда не обижалась. Митя, по ее понятиям, даже больше, чем любой другой, имел право поинтересоваться, кто это оказался рядом с Лерой в их общем пространстве – в их дворе.

– Это Костя Веденеев, учится на биофаке. Он мой друг, Мить, – добавила она.

– Очень рад, – сказал Митя. Сказал довольно рассеянно, но при этом окинул Костю быстрым, оценивающим взглядом. – Дмитрий Гладышев, будем знакомы.