тела? Женского. Совершенного. Его легко сделает тебе мой муж… если смогу его спасти.

Ветер коснулся лица – без ярости, уже с лисьим любопытством. Ветреница зажмурилась, опустилась ниже. Клетка грубо упала обратно на палубу.

– Никогда не покидала небес-с над водой, не могла, – зашелестели голоса. – Но этот корабль… раз он пустил меня, на нем – смогу. Бери меня на борт, голубка.

– Вольяна! – раздалось рядом. Бессчастный наконец подал голос. – А меня кто-нибудь…

– Нет, – отрезали они хором с призраком.

– Так и знал.

Ничего больше не сказав, Бессчастный побрел вперед – приводить в чувство стонущего пирата и увальней. Ветреница рассмеялась вслед.

Корабль летел низко, почти касаясь волн крепким брюхом. В облаках-парусах его, сейчас темно-синих, путались звезды. Как всегда, выбрал высоту сам. Чуял, как безопаснее.

Тук-тук.

Вольяна, сидя у штурвала, слушала сердцецвет – и сердце. Далекое. Слабеющее. Горько молила: «Только дождитесь».

Ша-и-аш!

– Тоскуеш-шь? – Обдало холодом, Ветреница замерла рядом, жуткая, оборванная. Оскалилась. Блеснули золотые серьги-слёзки.

Вольяна покачала головой.

– Думаю…

– Страш-шно?

– Очень.

Царь-Девица молчала, глаза меняли цвет. За эти дни Вольяна разглядела ее хорошо: золу на руках и волосах, ожоги, обугленный подол. Сердце сжималось: как же жаль. Разве так грешны были Царицы, что хотели мира? Да и Буян оказался местом счастливым…

– Грус-стно, что тело твое чахленькое мне не годится, – бросили ей.

Жалость как рукой сняло. Но стало интересно:

– Почему грустно?

Ветреница усмехнулась.

– Да потому. С-сожгли нас девицами. Никто не успел познать любви. А ты…

– Я тоже нет, – возразила Вольяна. Вспомнила насмешки пирата и кое-что еще, что давило на сердце. – Может, я… вообще все придумала и…

– Пус-сть и так! – Снова холодный порыв, и Ветреница взвилась, затанцевала призрачными башмаками на металлическом борту. – Пусть! Что дурного? Коли нет любви, отчего ее себе не придумать? Каждый ради нее живет, голубка! Ее ищет или из-за нее мучится! На них посмотри!

Тут Вольяну подхватило, резко, как перышко – и отнесло к палубе. Она тихонько повисла у мачты – и увидела клетку, где как всегда грелся на солнце пират. Бессчастный сидел по другую сторону прутьев и расчесывал ему волосы. Они тихо говорили.

– Мужики… а вс-се про то же, – рассмеялась в ухо Царь-Девица.

Гроза Морей вспоминал, как же впутался в сделку: приютским мальчишкой убежал с острова, прибился к разбойникам, стал для них незаменим из-за чар. Когда бриг разбился в шторме, когда все они захлебывались в волнах, – позвал Царь-Девицу на помощь. Свое тело он отдал за их жизни. А потом, когда спустя несколько лет о нем прознали Пожиратели, его просто выдали им. Слишком хороша была награда Цесаревича.

Бессчастный же рассказывал о своем имени – что ненавидит его. Так ему выпало: первыми умерли родители, потом брат, потом умирали наставники в воинском деле, товарищи, командиры, друзья, невеста, снова друзья… Бывает оно – такое таинственное проклятие Лиха, достается, как несчастливые карты. С ним лучше ни к кому не привязываться, ибо чем сильнее тянешься к человеку – тем мучительнее его смерть.

– Как бы вас всех ненароком не погубить… – с грустью сказал Бессчастный, поднял случайно глаза к мачте и аж подскочил. – Вы?!

Ветреница расхохоталась на три голоса, да и бросила Вольяну к клетке. Подхватила только у самой палубы, приземлила, не дав ушибиться. Вольяна, красная, сердитая, встала, отряхнулась.

– Не хотела мешать. – Она посмотрела на гребень. – Ой… лакействуете.