– Как ты смеешь, жрица! Не тебе решать, кому жить или умереть. – Сейчас голос смертной звучит уверенно и важно.

Жрица улыбается.

– Но, госпожа, если вы простая смертная, то, получается, как раз мне.

Девочка вздрагивает, я вижу ее замешательство. На мгновение мне становится интересно, как же она выкрутится.

Потом я снова ловлю ее отчаянный, несчастный взгляд – и шепотом отдаю приказ.

Земля вздрагивает. По каменным плитам дорожки пробегают трещины, но беседка остается неподвижной. Мне не нужно, чтобы смертная пострадала, а человеческим строениям доверять нельзя: они такие же хрупкие, как и тела их создателей.

Это даже забавно: сильнее всех пугается именно девочка. Она падает в кресло и смотрит так, словно я по меньшей мере небо обрушил, а не аккуратно землю встряхнул.

– Великая госпожа, не гневайтесь! – вскрикивает Верховная жрица.

Теперь все лежат перед беседкой ниц, даже стража.

– Отдай приказ, – шепчу я на ухо смертной. Она озирается, и я добавляю: – Ну же, скажи, что это была игра.

– Это была игра, – послушно повторяет смертная.

– Увереннее, – вздыхаю я.

– Уве… – Она смотрит прямо на меня. Снова щурится и мгновение спустя отворачивается. Вдыхает поглубже, встает. – Игра окончена. Никто не умрет. Я… так хочу.

Верховная жрица принимается благодарить, не поднимаясь с колен. Смертная растерянно смотрит на трещины в каменных плитах.

– Пожелай, чтобы тебя отвели в твои покои отдыхать, – говорю я ей на ухо.

– Какие покои? – шепчет она.

– Увидишь.

Она оглядывается.

– Кто ты? Где? Это ты украл у меня камень?

Это мое сердце, смертная, и я просто вернул его себе. Как ты смеешь обвинять меня в воровстве?!

Не дождавшись ответа, она хмурится и говорит Верховной жрице:

– Я устала. Отведите меня в мои… эм, покои.

– Конечно, великая госпожа.

Спасенного мальчишку-раба уводят подальше с глаз богини. Уносят, точнее, – у него так трясутся от страха колени, что он не в состоянии идти сам.

Смертная, в отличие от него, уходит с высоко поднятой головой и знакомым выражением на лице: «Ты утомляешь меня, Дзумудзи, помолчи».

Я насылаю на нее сон в купальне, потому что у девчонки случается истерика: она принимается хохотать. Я видел такое у смертных – смехом они маскируют страх. Так сильно боится воды?

Проследив, чтобы жрицы уложили ее в постель, и приказав духам ветра следить, я оставляю девочку. Нужно подготовить для нее прислужника. Немедленно.

Он сидит на полу, растрепанный, бледный. Под глазами черные тени, стеклянный взгляд устремлен в никуда. Весь он – как брошенная веревочная кукла. Я видела такие недавно на царском пиру, где его заставили присутствовать. Искусно сделанные, они напоминали людей, только двигались дергано и странно, а когда кукловод оставлял их – замирали.

Когда он так неподвижен, живут лишь его руки. Чуткие, изящные пальцы сейчас нежно гладят глиняную табличку – каждый вырезанный на ней знак. Что‐то о земледелии. Вчера это был трактат архитектора, позавчера – рецепты травника, до этого – труды по истории. Он читал их запоем и с удовольствием пересказывал.

Он слеп, и мне остается лишь гадать, каков для него этот мир. Танец звуков? Игра ощущений? Многословен он лишь со мной, а видимся мы нечасто, поэтому голос у него хриплый и тихий. Внешность его не заботит: по человеческим меркам красивый, он одет в лохмотья – некогда роскошные, сейчас неопрятные. Его волосы, длинные и густые, всегда в беспорядке. Они тусклые, а его лицо изможденное – слишком часто он забывает про еду, а слуги – про него. Он похож на отшельника – если, конечно, бывают отшельники без света внутри, отчаявшиеся и несчастные.