Укорененность в сибирском хронотопе ключевых персонажей романа дополняется целым рядом неслучайных упоминаний восточной окраины в тексте. Судьба Мити Карамазова после гибели его отца – это раздвоение между двумя альтернативными сценариями: отправиться на двадцатилетнюю каторгу в Сибирь (что вследствие сомнительного приговора суда с ним скорее всего и произойдет) и бежать в Америку. Безотносительно к сложным смыслам, сообщаемым Достоевским этому противопоставлению170, само по себе оно – общее место русской публицистики и общественной мысли XIX в. Начиная с декабристов концептуализация Сибири как «русской Америки» была, в общем, у всех на устах171. Еще один пример стереотипных воззрений на Сибирь мы встречаем в 3-й главе книги восьмой. Здесь отчаянно нуждающемуся в деньгах Мите, выслеживающему возможных «обожателей» Грушеньки, г-жа Хохлакова советует отправиться в Сибирь на золотые прииски и заработать там не то что нужные ему три тысячи, но даже – три миллиона172. Этот комический эпизод, несомненно, имеет литературные источники173, но, помимо них, он восходит к теоретически подчас не осмысливаемым, но от этого не менее эффективно срабатывающим сюжетным схемам, которые формируют функциональное ядро сибирского текста русской литературы. Первое, что предложение г-жи Хохлаковой могло оживить в читательской памяти, – это история фонвизинского Стародума, который отправился в екатерининские времена на сибирский прииск, потому что там «…достают деньги, не променивая их на совесть, без подлой выслуги, не грабя отечества; где требуют денег от самой земли, которая поправосуднее людей, лицеприятия не знает, а платит одни труды верно и щедро»174. При этом неожиданное возвращение Стародума трактуется как символическое оживление умершего, которого «уж несколько лет <…> в памятцах за упокой поминали…»175. Характерно в данном контексте указание героя на землю как на источник своего благосостояния: экономический обертон мотива здесь вполне успешно соединяется с мифопоэтическим, ибо «воскрешение»176 мертвеца должно предполагать его неизбежный контакт с землей. Митя, по мнению его эксцентричной собеседницы, также должен преобразиться, обрести ряд новых качеств. «…Вы отыщите прииски, наживете миллионы, воротитесь и станете деятелем, будете и нас двигать, направляя к добру» (IX; 431). Сама г-жа Хохлакова расценивает свою идею как спасение Дмитрия Федоровича: «Я обещала вас спасти и спасу» (IX; 430-431). Согласно мифологической канве этого потенциального сюжета Митиной жизни, возвращение из Сибири, как будто после какого-то инициационного обряда177, должно обещать ему вознаграждение в виде женщины. «Потом, когда вы возвратитесь в богатстве и славе, вы найдете себе подругу сердца в самом высшем обществе. Это будет девушка современная, с познаниями и без предрассудков. К тому времени как раз созреет теперь начавшийся женский вопрос, и явится новая женщина…» (IX; 433). Обретение финансового могущества и решение больного для Мити матримониального вопроса будет дополнено, по мнению г-жи Хохлаковой, еще и психоэмоциональным катарсисом: «…потом возвратитесь и будете радоваться. Нарочно прискачете ко мне из Сибири, чтобы со мной порадоваться» (IX; 433).

Эпизод с г-жой Хохлаковой представляется крайне важным в структуре романа: недаром именно после визита к ней (в пределах всё той же 3-й главы книги восьмой) Митя врывается в дом уже уехавшей к своему поляку178 Грушеньки, до смерти пугает ее служанку и хватает «пестик из ступки» – будущее орудие «убийства» и одну из главных улик против себя самого на суде (IX; 436). Таким образом, нервная беседа Мити с Хохлаковой на «сибирскую» тему является непосредственным прологом к цепи роковых событий, в числе которых – гибель Федора Павловича, самоубийство Смердякова, сумасшествие Ивана и, в конечном счете, приговор самому Мите, после оглашения которого герой проследует явно туда же, куда и отправляла его г-жа Хохлакова, но уже не как свободный промышленник, а как каторжный. Сибирский текст в двух альтернативных вариантах своей структуры играет роль контура, обрамляющего пять финальных книг романа. В итоге залогом воскресения Дмитрия Федоровича должно стать несравненно более радикальное столкновение с сибирской действительностью, чем сценарий г-жи Хохлаковой, от которого исходит пародийный отсвет в сторону то ли фонвизинской пьесы, то ли истории жен декабристов, то ли судьбы других героев Достоевского – Сони и Раскольникова