Путь, на котором пребывает homo historicus, Хайдеггер выразил в непереводимом на русский язык афоризме «Der Mensch ist das Weg» («Человек – это путь»). Таким образом, основное настроение и тема текста Хайдеггера – это настроение и тема возвращения. Возвращения к себе, к своему, в свое, в одно и то же, в то же самое. Это особо впечатляюще звучит в конце «Проселка», где «сама простота выглядит теперь еще проще, чем раньше, и сама тишина – тише, чем когда-либо. Так получается, что возвращение как тема заглушает в тексте Хайдеггера другое – уход»165. Но значимым или даже торжественным путь домой делается тогда, когда на это малое возвращение накладываются кольца все больших возвратов. Поэтому основную суть философии позднего Хайдеггера можно определить, по выражению М.М. Бах-тина, как неразрывную вековую связь с «ограниченной локальностью»166.

Таким образом, как нам представляется, через идею диалога в постижении «сибирского текста» возможно показать объективную открытость обоих литературных потоков – сибирского и общерусского. Несомненно, что в последние десятилетия XIX в. возникает своя «философия проселка», связанная с новым «открытием» Сибири, где встречаются два сознания, и условием понимания темы, идентификации и самоидентификации рассматриваемых нами литературных потоков служит существование Другого. Сам представленный нами материал говорит о необходимости комплексного изучения заявленной темы в русле нарратологии, мотивологии, рецептивной эстетики, дискурсного анализа текстов, в связи с теорией диалога как постоянного взаимодействия в культуре и понятием границы, где, по Бахтину, и происходит самосознание культуры.

Как мы попытались показать на примере истории «сибирского текста», специфика его бытования в русской литературе и культуре последней трети XIX в. заключается в том, что Сибирь теперь исследуется как принципиально значимое географическое пространство России, то конкретное место, где явлена самостоятельная сфера человеческого бытия, сложная, противоречивая и настоятельно требующая художественного осмысления. Это позволяет поставить вопрос и об особой сюжетообразующей функции Сибири, связанной с формированием особой типологии героя, репрезентативным набором жанров, выработки устойчивых нарративных стратегий. Такого рода подход требует нового типа исследования, что и станет нашей дальнейшей задачей.

Если считать «Братьев Карамазовых», как часто и справедливо делается, не только итоговым романом Достоевского, но произведением, суммировавшим важнейшие его идеологические поиски, стянувшим к себе многие мотивные линии, ретроспективно уходящие едва ли не в 40-е гг., то весомость сибирских мотивов в данном тексте следует признать несомненной. Собственный драматический опыт переживания ссыльно-каторжных реалий в 1850-1859 гг. соединился здесь у Достоевского с большим биографическим материалом, предоставленным художнику самой сибирской жизнью. Давно и хорошо известно, что фабульной основой главного сюжета романа, истории мнимого отцеубийцы Мити Карамазова, послужило подлинное дело уроженца Тобольска Д.Н. Ильинского, обвинявшегося и осужденного именно за это «преступление». Фактографическая основа дела Ильинского дала импульс к написанию ряда фрагментов «Записок из Мертвого дома», а также к наброску мелодрамы, составленному в 1874 г. (этот план не был осуществлен)168. Кроме того, есть немало оснований считать, что и фигура старца Зосимы содержит в прототипической основе истинные происшествия жизни тобольского старца Зосимы (Захария Верховского), подвизавшегося в Сибири в конце XVIII столетия