Выше, на уровне облаков, горы становятся величественными и строгими. Склоны из чёрного базальта обрушиваются вниз каскадами, расчерченные серебристыми жилами кристаллов и мха. Здесь, в тишине, слышно, как капающая вода звучит, словно флейта, а отголоски собственного дыхания отдаются эхом – будто сами горы спрашивают: “Ты живой или дух?”

По утрам над ущельями висят алебастровые журавли, их крики скользят меж вершин и улетают куда-то за горизонт – в те земли, где кончаются звёзды. Они возвращаются сюда каждый год, принося на своих крыльях звуки неведомых морей и чужих имён. Иногда говорят, что один из них – перевоплощение старого поэта, ушедшего в горы в юности и так и не вернувшегося обратно, но ставшего криком, летящим сквозь туманы.

В самой сердцевине гор возвышается гора Сахын, или, как её называют монахи, “Кисть Чистой Мысли”. Её склоны так круты, что на них почти не держится снег – только выросшие на камне цветы ледяной сливы, тонкие, алые, как кровь на белом шёлке. Они цветут раз в семь лет, и когда это происходит, монахи из Зала Белой Луны бьют в огромные бронзовые чаши, разгоняя облака, чтобы мир мог увидеть чудо.

На закате горы становятся чернилами и светом. Солнце, исчезая за последним хребтом, окрашивает скалы в цвета старого золота, пурпура и дымчатого лазурита. Всё замирает – даже ветер, даже звери, даже реки, которые текут среди корней этих гор, унося вниз в долины крохотные блестящие камешки, что, как верят деревенские ремесленники, несут в себе крупицы небесной мудрости.

И когда наступает ночь, тьма не давит, а дышит, как парчовый плащ, наброшенный на плечи великана. Вершины начинают светиться бледным, почти лунным светом – то ли от лунных трав, растущих на уступах, то ли от звёзд, что так низко свисают, что, кажется, можно дотянуться рукой.

И если ты достаточно чист сердцем и бесшумен в помыслах, тебе позволят увидеть, как в долинах гор зажигаются фонари без пламени – это духи предков проходят тропами, проверяя, не забыл ли кто их имена. А с самой высокой вершины, ночью без ветра, можно услышать великое дыхание мира, и тот, кто услышит его, навсегда узнает, что горы Хваёнсан – это не просто камень и снег, а врата между жизнями, стихами и вечностью.

Так живут горы – великолепные, вечные, изящные, как письмо каллиграфа, написанное на коже мира, и каждая трещина в их теле – это старинная сказка, которую ты можешь услышать… Если вообще осмелишься когда-либо подняться.

……….

Сначала пришёл странный шум. Глухой… Неясный… Как будто мир разговаривал с ним из-под воды. Потом – ощущение тела… Тяжесть конечностей… Болезненная пульсация в висках… Покалывание в пальцах… Где-то глубоко внутри, в самом центре сознания, всё ещё звенел последний крик, вспышка ужаса, момент до… Удара…

– Самолёт… – Андрей резко вдохнул, словно впервые за много времени. И только сейчас понял… Воздух был… другой. Холодный, но не ледяной. Он пах хвоей, сырой землёй и цветами. Не гарью. Не пластиком. Не топливом. Не смертью.

Слегка встряхнувшись, он попытался приподняться. Всё его тело болело – как после сильнейшей тренировки или даже драки. Каждая мышца отзывалась тупой болью. Суставы ныли, словно их сжимали ледяными пальцами. Но кровь шла нормально, дыхание… Ровное. Грудная клетка двигалась, сердце билось.

– Я жив… – Он открыл глаза. И… На несколько секунд забыл, как дышать. Так как перед ним простиралась лужайка – зелёная, как из сказки, покрытая гладкой, будто вычесанной травой, где местами цвели мелкие цветы – бледно-голубые, почти прозрачные. Они дрожали от лёгкого ветерка, словно слушали что-то, ускользающее для обычного слуха. По периметру росли высокие деревья, с тёмной, почти чёрной корой и резными листьями, похожими на лотосы и клён одновременно. Они склонялись к нему, как будто заглядывали, как он там, шепча на странном, лиственно-шелестящем языке. А за деревьями… Поднимались горы. И это были не просто скалистые холмы, а величественные, чуждые, как будто вырезанные из нефрита. Их пики терялись в облаках, которые струились и переливались в лучах мягкого, янтарного света, будто солнце ещё не решило, восходит ли оно или заходит. Даже сама атмосфера здесь казалась нереальной. Как будто он оказался внутри старинной восточной миниатюры, где цвет и форма всегда была важнее логики.