В десятке шагов от меня валялся кем-то невзначай оброненный меч. Из великолепно обработанного металла, отливающего голубизной. Похожий на полутораметровую, с фигурной рукоятью под две ладони, опасную бритву. И такой же острый.

«Оброненный! Тоже придумал! Кто его тебе здесь обронит?.. Подброшенный – так будет правильно. Все ясно, как божий день. Из меня делают гладиатора. Это – арена. Гладиаторы не всегда пластались друг с другом. Иногда на них спускали диких зверей. На меня, за неимением приличного льва или, там, крокодила, науськали гигантскую пещерную мокрицу. Да, мокрицу, и лучшего обозначения для этого, с позволения сказать, животного, не выдумать… Насытились зрелищем моего страха, а теперь из сострадания швырнули мне меч. Желают поглядеть, каков я в работе. За оружие спасибо, но зрелища обещать не могу. Артист из меня никудышный. Да и сильно жить хочется, так что не обессудьте, буду отмахиваться, как бог на душу положит…»

Я в прыжке дотянулся до меча, подхватил его – рукоять так и прильнула к ладоням, словно век того дожидалась! – упал на колено. Ползучая пакость уже набегала на меня, атакующе вскидывая головогрудь и потому делаясь похожей на разозленную кобру. И в то же время становясь особенно удобной мишенью для удара «муадалбейм» – того самого, из саги о Кухулине[33]… Не было у меня времени поразмыслить над тем, откуда я знаю, что именно удобнее всего для поражения данной конкретной мокрицы, а что нет, как исполняется этот самый «муадалбейм» и почему с мечом я ощущаю себя гораздо увереннее, нежели без меча. Хотя ни разу в жизни – насколько мне известно – не имел дела ни с каким видом оружия… И в морду не бил… И сыромятные веревки не рвал, как гнилую пряжу… Тело уже раскручивалось, как высвободившаяся часовая пружина, лезвие меча-бритвы со змеиным шипом резало воздух, не встречая преграды входило в самую середку головогруди с правой стороны и так же без задержки выходило с левой, а ядовитые клешни бестолково стригли пустоту и вместе с отмахнутой напрочь башкой рушились наземь…

«Ни х-хрен-на себе!..»

Я едва удержался, чтобы не выронить – точнее, не отшвырнуть меч подальше от себя. Все равно не удалось бы. Для этого требовалось чуть больше усилий, чем я мог бы сейчас осознанно приложить. Пальцы, сомкнувшись вокруг рукояти меча, ни за что не желали с ней расставаться. Им было так удобно и покойно. Да что там… они любили этот меч!

«Гузуаг» – вот как он называется на местном наречии. Это я тоже знал. И, как выяснилось, умел им пользоваться.

«Что я еще умею, о чем никогда не подозревал?!»

Все же, где-то внутри меня сидел самый настоящий гладиатор-артист. Сделав свое кровавое дело, он отвлекся и куда-то отошел… а я увидел то, что натворил, своими прежними глазами… мокрица еще не сдохла окончательно, корячилась и сучила ходульками, а из нее уже натекла порядочная лужа… и… и век бы мне такого не видеть.

«Привыкай, Змиулан. Не отводи взгляда. Здесь такое на каждом шагу. И – теперь это твоя жизнь».

Я с усилием отправил горячий комок, перекрывший горло, обратно в желудок. Ладно, пусть. Пакостно, гадко – но стерпеть можно.

Змиулан… Так меня зовут в этом мире. Но нет: так называет себя нелегально прописавшийся внутри меня головорез, ценитель изостренных мечей и знаток боевых искусств! А я – я другой. Я, Вячеслав Сорохтин, историк и стихийный, увы – непоследовательный, гуманист, остался прежним, и мне еще предстоит что-то с этим делать.

Однако же, теперь было самое время срывать аплодисменты. Я, то есть Змиулан, стоял над корчащимися обрубками, опустив заляпанный белесой дрянью меч, в максимально горделивой для голого мужика позе, загонял тошноту, доставшуюся в наследство от слабака-интеллигента Сорохтина, поглубже внутрь себя и ждал. Отчего-то он был уверен, что спектакль вот-вот должен был продолжиться.