– Отбой темпорального дежурства, – говорит он, поднеся коробку к лицу. – Сорохтин согласен…

Мерзость. Невероятная, немыслимая, первобытная мерзость. Огромный, жирный, белесый, сочащийся слизью червяк. Нет, скорее мокрица – кольчатое туловище трепетало на десятках коротких сильных лап. Выпуклые слепые бельма, над которыми предвкушающе подрагивали розовые, как у консервированного краба из далекого советского прошлого, суставчатые клешни.

А у меня – ничего. Кроме голых изодранных рук и голых же ног. И всего, что досталось мне от матушки-природы, тоже голого. Успевай только хватай… клешнями-то.

… Что это за дерьмо такое? Не помню, чтобы читал или слышал когда-нибудь о подобных уродах. Зоология никогда не была моим любимым предметом, но я своими глазами видел живого паука-птицееда на передвижной выставке ползучих гадов, куда меня вместе с Васькой занесла нелегкая в один из солнечных выходных деньков. Тогда я наивно подумал, что ничего более отвратительного в этой жизни больше не встречу. А Ваське, между прочим, понравилось… На табличке на террариуме с мохнатым черным монстриком было написано, что птицеед-голиаф может достигать двадцати восьми сантиметров в размахе лап и что в мире полно придурков, которые содержат его в качестве домашнего животного. «Я тоже такого хочу», – немедленно объявил мой Васяй. Хороша была бы киска, мать ее… Справедливости ради, замечу: в облике птицееда все же присутствовала некоторая эстетика. Да, существовал еще и японский морской паук с его почти трехметровыми лапами-ходулями, но он, кажется, никаким пауком не был, а только так назывался, по природе своей являясь вполне съедобным крабом. Ну, японцы и не такое жрут; да и настоящих пауков, полагаю, где-нибудь во Вьетнаме тоже мимо кухни не пропустят.

Но это… в половину моего роста… а если вдруг вскинется на дыбки, то и повыше будет… живого весу добрый центнер… не то, что в пищу… даже созерцать не стоило бы.

Плоская сомовья башка – не меньше метра от глаза до глаза – чутко развернулась ко мне. Видно, унюхала свежую кровь. Уж не для того ли меня шпыняли гвоздями, чтобы ее подманить?.. На жвалах болтались не то слюни, не то сопли. «Ядовитая слизь, – отозвался мой незнаемый гид по этому фантастическому миру. – Клешней тоже следует остерегаться – трупная отрава». Спасибо, блин, за предупреждение. А то я уж совсем было собрался ему задницу подставить!

Напрочь теряя голову, я метнул кусок горбыля в гадину. Клешни вскинулись и хрустко клацнули. Горбыль распался на две неравные половинки. Я попятился. Тварь, цокая кривыми, как турецкие ятаганчики, коготками на лапах, прытко засеменила следом.

Нагнувшись, я сгреб пригоршню щебня и швырнул ей в харю. Дробно застучало, как по жестяному листу. «Топчусь, топчусь по гаревой дорожке…»[32] – в беспамятстве бормотал я, рыская взглядом в поисках чего-либо подходящего для обороны и ничего, ну ничегошеньки не находя. Мы обогнули руины алтаря, двинули на второй круг. «А гвинеец Сэм Брук…» Я споткнулся. Не хватало еще полететь кубарем, трахнуться башкой и отключиться. А может быть, это – избавление? Обеспамятеть и не чувствовать, как эта сволочь нежно куснет за мягкое… ничем не защищенное… впрыснет сколько нужно яду и начнет, смакуя, отщипывать по кусочку…

Что-то звякнуло о камень позади меня. «Обернуться? Но как раз в этот миг сволочь может прыгнуть – если она умеет прыгать. Вроде бы не умеет, но не могу за то поручиться. Вдруг умеет? И только ждет, чтобы я отвлекся. Да ведь она же не видит, отвлекся я или нет, она же слепая… вроде бы. Но надо же как-то узнать, что творится за моей спиной!» Я обернулся. Ничего там не творилось. Хотя…