Женщина не издала ни звука, лишь её тело слабо содрогнулось от этого акта насилия и унижения, от последнего, полного и бесповоротного разрушения того, что когда—то было её достоинством и человечностью. Мужчина двигался, тяжело, медленно, механически, будто выполнял рутинную работу, ставшую для него теперь абсолютно естественной.

Он уже не думал ни о том, кем он был раньше – добрым семьянином, внимательным мужем, заботливым отцом, уважаемым коллегой. Сейчас он был никем. Только телом, только движением, только неутолимой жаждой власти над тем, кто не может ему сопротивляться.

Когда всё завершилось, он издевательски погладил её волосы, будто благодаря за участие, и отошёл, тяжело дыша, с лицом, на котором читалась смесь удовлетворения и презрения одновременно.

Толпа, замершая в тишине, взорвалась аплодисментами, свистом и выкриками. Аркадий понял, что этот мир окончательно сошёл с ума. Люди больше не видели границ: они их стёрли, отбросили за ненадобностью.

Стоя здесь и глядя на этот кошмар, Аркадий ясно осознавал, что пропасть между человеком и зверем исчезла, и остаться человеком теперь почти невозможно.

Он оставил площадь за спиной, но выкрики, смех и аплодисменты преследовали его, пытаясь проникнуть в сознание навсегда. Улицы Первопрестольска стали ловушкой, опутавшей город и не дававшей вырваться. Прохожие казались тенями, бесшумно и безразлично скользящими мимо, предпочитая не замечать происходящее.

На углу он остановился, заметив резкое движение в соседнем переулке. Несколько мужчин грубо заталкивали молодых девушек в тёмный фургон без опознавательных знаков. Короткие вскрики тонули в грубом хохоте похитителей.

Один из мужчин захлопнул дверцу и громко, наслаждаясь безнаказанностью, произнёс:

– Расслабьтесь, девчонки! Теперь это не преступление, а гражданский долг.

Его циничный голос резал слух, а последовавший смех наполнил воздух ядовитым облаком жестокости.

Аркадий оглянулся на прохожих. Их лица застыли в равнодушии, глаза смотрели в сторону, будто улицы стали пространством, где страх победил совесть. Аркадий подошёл к стоявшим неподалёку полицейским, указав на переулок и требуя вмешаться. Те равнодушно пожали плечами и отвернулись, продолжая пустой разговор о личном.

– Там похищают девушек! Вы обязаны это остановить! – голос Аркадия дрожал от отчаяния.

Полицейский медленно и без интереса посмотрел на него, презрительно улыбнувшись:

– Успокойтесь, гражданин. Теперь это не похищение, а государственная программа. Мы не можем вмешиваться.

Аркадий отшатнулся, чувствуя, как гнев и беспомощность смешиваются внутри в невыносимое отчаяние. Он ясно осознал, что город стал западнёй, где больше нет защиты, где закон заменили грубая сила и жестокость, оправданные новой нормой.

Он пошёл дальше по улицам, всё больше напоминавшим декорации сюрреалистичного спектакля. Женщин хватали прямо на остановках, у магазинов и кафе, тащили силой в автомобили, а прохожие ускоряли шаг, опускали глаза и делали вид, что их это не касается.

Вернувшись домой, Ладогин почувствовал полную опустошённость, будто из него вынули последние остатки сил. Он рухнул на диван, не снимая верхней одежды, и механически включил телевизор. Экран мигнул, и диктор вечерних новостей с вымученной улыбкой сообщил о полной и успешной реализации новой социальной политики.

На экране мелькали кадры: счастливые женщины у пунктов чипизации, улыбающиеся чиновники, одобрительные комментарии прохожих. Этот спектакль был отвратителен именно своей нарочитой нормальностью и оттого казался невыносимым.