Аркадий сидел, сцепив пальцы, смотрел в окно и ничего не видел. Внутри – ни слов, ни мыслей, только оторопь, усталость, тоска. Он не чувствовал обиды – уже поздно, не ощущал гнева – бессмысленно. Казалось, он просто присутствует в собственной жизни без права вмешательства. Словно по ошибке получил не ту роль и теперь был вынужден наблюдать, строго по сценарию, но без текста.

Проехали площадь Победителей. Там когда—то стояла главная ёлка, теперь её заменил баннер: «Будущее зависит от тебя. Голосуй сердцем». Всё подсвечено, соблюдён протокол. И никого вокруг – лишь пара подростков с пластиковыми стаканами, смеющихся слишком громко, будто высмеивая тишину.

Машина свернула в исторический центр. Здесь дома были отреставрированы до блеска, словно гробы, отполированные изнутри ради внешнего приличия.

Аркадий чувствовал, как с каждым поворотом улицы давление в груди усиливается. Будто город становился уже и теснее, словно горло, сжатое клешнями безжалостного будущего. В этих кварталах он когда—то испытывал уверенность, а теперь казалось, что каждый фасад следит за ним, каждый подъезд подслушивает.

Внутри было глухо и пусто. Он пытался вспомнить, как раньше реагировал в подобных ситуациях, когда решения казались невозможными. Но прежде всё разрешалось само: начальник давал знак, коллеги объясняли, бумаги шли вверх, и напряжение стихало. Сейчас не было ни бумаг, ни начальника, ни инстанций выше. Осталось только ощущение, что он стал невидимкой.

Он вспомнил, как на первом курсе академии писал курсовую: «Государство как моральный регулятор в эпоху кризиса». Тогда он искренне верил в концепции, в смысл доктрины. Верил, что можно быть полезным, не становясь подлецом. Теперь это звучало абсурдно. Не было больше государства – был механизм. Не существовало морального регулятора – был уровень допуска. Всё, что казалось важным, оказалось системой тонкой фильтрации: согласен – служи, засомневался – исчезай.

Водитель плавно свернул во двор. Всё выглядело точно так же, как утром. Та же трава в обледенелых клочьях, та же урна с подсветкой и надписью: «Чистый подъезд – сильная страна». В окнах кто—то смотрел телевизор, кто—то мыл посуду, кто—то уже лёг спать. Всё по шаблону. Только теперь шаблон не вмещал Аркадия.

Водитель не обернулся. Машина остановилась у входа. Аркадий не торопился выходить – любое движение казалось лишним. На панели часы показывали почти что полночь. В голове снова прозвучала фраза Ветрова: «Ты встроен идеально. Без скрипа, без сбоев». Он попытался усмехнуться, но лицо не слушалось. Всё тело застыло в положении наблюдателя.

Он медленно вышел, стараясь не смотреть по сторонам. Ступил на тротуар, вдохнул воздух. Лёгкий ветер шевелил листья под ногами, воздух был сухим и чистым, как в операционной, и оттого казался ещё более ненастоящим. Подъезд, ключ—карта, электронный замок – всё открылось беззвучно. Лифт ехал медленно, в зеркале отражался человек, которому никто больше не верил.

Перед дверью квартиры Аркадий замешкался, открывая её словно чужую. Войдя, снял пальто, поставил портфель, прошёл на кухню. Всё было на местах, даже забытая утром чашка в раковине. Порядок казался безразличным. Всё было расставлено правильно, но не им, не для него.

Он сел за стол и опустил голову на руки. Не от усталости – от опустошения. Всё, что держало его прежде, было выговорено, выжато, высмеяно. Даже возмущаться больше не было чем. Он ясно понял: сам себя привёл сюда. Шёл, соглашался, молчал, исполнял. А теперь вышел из игры. И город понял это раньше него.