– Всё верно, – с одобрением произносит медсестра.

Когда она выходит из палаты, папа улыбается мне:

– Тесса, ты молодчина. Теперь всё позади.

– Если только анализы не будут плохими.

– Не будут.

– Иначе мне придётся делать люмбальную пункцию каждую неделю.

– Тс-с-с! Постарайся заснуть, доченька. Время пройдёт быстрее.

Папа берёт книжку и устраивается на стуле.

Сполохи света мелькают под веками, точно светлячки. Я слышу, как пульсирует кровь – будто копыта стучат о мостовую. За окном палаты сгущаются серые сумерки.

Папа переворачивает страницу.

На картине за его плечом из трубы дома поднимается легкий дымок и бежит женщина, в страхе обратив взгляд к небу.

– Вставай! Ну вставай же! – орёт Кэл.

Я накрываюсь одеялом с головой, но Кэл его сдёргивает:

– Папа сказал, что, если ты не встанешь прямо сейчас, он придёт с мокрым полотенцем!

Я перекатываюсь на другой бок, отодвигаюсь от Кэла, но он обходит вокруг кровати и, ухмыляясь, сообщает:

– Папа говорит, что ты должна каждое утро вставать с постели и чем-нибудь себя занимать.

Я отбрыкиваюсь, натягиваю одеяло на голову:

– А мне наплевать! Катись из моей комнаты!

Странно, но, когда он наконец уходит, меня это совсем не задевает.

Комната наполняется звуками: до меня доносится топот ног по лестнице, звон посуды на кухне – Кэл не закрыл за собой дверь. Мне слышно, как льётся молоко на хлопья, как падает ложка. Как папа ворчит, вытирая школьную рубашку Кэла. Как скребёт по полу кошка.

Вот открывается шкаф в прихожей, и папа достаёт Кэлову куртку. Я слышу, как он ему застёгивает молнию и кнопку под подбородком, чтобы не продуло горло. Раздаётся поцелуй, потом вздох – дом заливает отчаяние.

– Иди попрощайся с сестрой, – говорит папа.

Кэл взбегает по лестнице, топчется за дверью, потом решается и подходит к кровати.

– Я надеюсь, что ты помрёшь, пока я в школе! – шипит он. – В страшных муках! И тебя похоронят в какой-нибудь дыре – в рыбной лавке или у зубного врача!

Пока, братишка, думаю я. Пока-пока.

Отец в халате и тапках остаётся на неприбранной кухне; небритый, он трёт глаза, как будто удивляясь, что остался один. За последние недели у него сложился свой утренний распорядок. Когда Кэл уходит, папа варит себе кофе, потом вытирает со стола, моет посуду и включает стиральную машину. На это уходит примерно двадцать минут. Потом он заходит ко мне и спрашивает, хорошо ли я спала, хочу ли есть и когда встану. Именно в этом порядке.

В ответ я говорю: «Нет, нет, никогда», и тогда он переодевается и идёт вниз к компьютеру, за которым просиживает часами, выкапывая в Сети информацию, которая могла бы меня спасти. Я слышала, что существует пять стадий печали, и если это правда, то папа застрял на первой: отрицание.

Против обыкновения, сегодня он стучится ко мне рано. Он не выпил кофе, не прибрал на кухне. Что случилось? Когда он заходит, я лежу не шевелясь. Папа закрывает за собой дверь и сбрасывает тапки.

– Двигайся, – говорит он и поднимает край одеяла.

– Папа, ты что?

– Поваляюсь с тобой.

– Не надо!

Он обхватывает меня рукой, удерживая на месте. У него тяжёлые кости. Носки трут мои голые ноги.

– Пап, слезай с моей кровати!

– Нетушки.

Я отталкиваю его руку, сажусь и смотрю на него. От папы несёт застоявшимся табачным дымом и пивом; он выглядит старше, чем я его помню. Я слышу, как стучит его сердце, хотя, по-моему, такого не может быть.

– Ты что, сдурел?

– Ты никогда ни о чём мне не рассказываешь.

– И ты решил, что так поможешь делу?

Он пожимает плечами:

– Наверно.

– А тебе бы понравилось, если бы я залезла к тебе на кровать, когда ты спишь?