А ещё бабушки на меня смотрят так, как будто я у них что-то украсть хочу, того и гляди поколотят. От этого ещё страшнее делается. Но, наверное, они знают, что я была очень-очень плохой, и, наверное, хотят набить мне попу, но им не разрешают. Ну, или им неинтересно, потому что я же не чувствую уже почти совсем ничего. Наверное, чтобы кому-то набить попу, нужно, чтобы чувствовалось. Наверное, взрослым очень надо, чтобы дети плакали и кричали от боли? А зачем?

Ну ладно, я плохая, поэтому, чтобы меня охорошить, нужно, чтобы я сильно-сильно кричала и плакала ещё, а других за что? Или попу бьют только таким плохим, как я? Надо спросить, наверное. Только бабушек спрашивать как-то страшно, у них палки длинные, толстые, а вдруг поколотят? Тогда они меня сломают сильно-сильно, и им потом будет обидно, что за один раз сломали.

Не знаю, кого спрашивать… А за окнами уже и снега много-много, и у нас почти у входа ёлка стоит. Я люблю возле неё бывать, потому что мне кажется, что я снова маленькая-маленькая, и в жизни есть место чуду. Но на самом деле, наверное, нет, потому что, когда все идут праздновать что-то, меня не зовут. Я себя чувствую при этом такой одинокой, просто до слёз, поэтому надеваю шубу, чтобы закатиться на своей коляске в лес и представить, что вокруг никого нет. Очень люблю представлять, что все люди вдруг умерли, и я осталась последняя. Поэтому я выкатываюсь наружу, где очень холодно, только звёздочки сияют.

Я прокатываюсь совсем немного, потому что колёса вертеть тяжело – руки быстро устают. Но тут мелькает какая-то тень, и коляска начинает ехать быстро-быстро, заезжая всё дальше в лес. Я уже открываю рот, чтобы завизжать, когда что-то сильно бьёт меня по лицу так, что я чувствую кровь, и перед глазами всё мутнеет от выступивших слёз. А потом коляска вдруг переворачивается, и я падаю носом в снег.

– Когда же ты сдохнешь, наконец?! – слышу я чьё-то шипение, а потом какая-то сила сдирает с меня шубу, отчего мне сразу становится очень холодно.

Я приподнимаюсь на руках, но вокруг только лес, а ещё так холодно, просто жутко, как! А я только в больничном платье, под которым нет ничего, кроме подгузника. Тут я понимаю – вот оно! Моё время закончилось – Васькин папашка меня и здесь достал, поэтому я сейчас умру. Свою коляску я не вижу, руки держат плохо, поэтому я просто ложусь в снег, решив подождать, когда замёрзну. Говорят, это не больно совсем, просто усну, и всё…

– Ну-ка, кто это у нас? – слышу я густой бас.

Я вдруг взлетаю в воздух и вижу перед собой дяденьку в красной шубе, украшенной какими-то сияющими камешками и узорами. Рядом с ним стоит девочка лет, наверное, двенадцати в синей шубке. Дяденька смотрит на меня и сильно хмурится, отчего мне становится очень-очень страшно.

– А что это с ней, дедушка? – интересуется девочка, с интересом меня разглядывая.

– Эта девочка была очень плохой, она почти убила двоих, да и с остальными не всё ладно, – объясняет человек, названный дедушкой, а до меня начинает медленно доходить – это Дедушка Мороз! Он пришёл, чтобы меня заморозить. Значит, я уже умираю…

– За это она получила наказание, – продолжает дяденька в красной шубе, – но злые люди замучили её, поэтому своё наказание она не осознаёт.

– Ой!.. – вскрикивает девочка в синем. – Значит, она мучается, но не искупает вину? Ой… И что теперь?

– Теперь – выбор! – сообщает Дед Мороз. – Чего ты хочешь, дитя – ноги или семью?

Раз я умираю, то всё равно уже, правильно? Тем более что холода я больше не чувствую, значит, действительно умираю. Но вот если бы это было взаправду, что бы я выбрала? Ноги? Васькин папашка найдёт и убьёт, совершенно точно убьёт, убежать я от него не смогу. Ну и ещё – я одна, значит, что угодно могут сделать. А что делают с красивыми девочками в детдомах, я знаю даже слишком хорошо… Рассказывали как-то…